Перевод с осетинского А. Дзантиева
До чего же слякотный, промозглый выдался день. Которые
уже сутки дождь льет, то затихая ненадолго, то низвергаясь
новыми потоками. В яростной схватке схлестнулись земля и
небеса. Солнце, вечный миротворец между ними, кажется,
навсегда спряталось за обложные тучи. Под тяжестью холодных
сверкающих капель поникли, переплелись друг с другом
стебельки травы. Земля пресытилась влагой и уже не в силах
ее вбирать. Кругом выступили лужи, а то и целые озерца. Все
живое попряталось по гнездам, по закуткам да по норам. Не
слышно ни щебета птиц, ни мычанья телят, ни собачьего бреха.
Лишь разбухшие белесые червяки натужно ползут по мокрой
земле, оставляя на ней бугорчато взрыхленный след, который,
впрочем, тут же размывают все новые струи дождя.
Сидя на полу, малыш самозабвенно разбирал на части
игршечный грузовик, который ему только вчера купила бабушка.
Когда разбирать и ломать стало нечего, он собрал обломки в
кучу, запихал их под шкаф, а сам, прильнув к окну, стал
глядеть во двор.
Ветки росшей посреди двора раскидистой алычи почти
касаются земли. Мальчик еще вчера не мог дотянуться до них,
даже привстав на цыпочки. Круглые зеленые ягоды манят глаз,
но на вкус они кислые-прекислые. Над алычой раскинула свои
крепкие ветви яблоня.
- Бабу, а где яблоки? На ветках ни одной не осталось...
Старушка опустила чесалку на пушистую горку шерсти и
через голову малыша глянула в окно.
- Вот перестанет дождь, тогда опять увидишь свои
яблоки. А пока они спрятались под листочками.
- Почему спрятались?
- А вот потому.
“Потому”, “так надо”... Когда бабушке не хочется
отвлекаться от работы или от своих мыслей, от нее ничего
другого не услышишь.
У амбара, тесно сбившись, нахохлились куры. Не будь
дождя, они давно перековыряли бы весь двор. Теперь же,
прикрыв глаза, хохлатки спят стоя. Порой какая-нибудь из них
отрывисто подает голос: “хипп”, и сама же испуганно
вздрагивает - должно быть, во сне ей приснился ястреб; тогда
и соседки ее приходят в волнение, правда, глаз по-прежнему
не открывают.
С дождевого желоба непрерывной струйкой бежит вода;
через открытую дверь в комнату доносится ровный бесконечный
шелест дождя. Мальчишка принимается зевать.
- Хочешь поспать у меня на коленях?
- Не хочу. Я пойду поиграю.
- Куда ты пойдешь, если на дворе никого нет?
- Есть!
- Нет никого. Твои друзья сейчас отдыхают. Вот когда
выглянет солнышко, опять будете играть.
— Я на улицу хочу.
- На улице дождь.
- Я на улицу хочу.
- Вот упрямец уродился на мою голову.
Бабушка понимает, что может вконец избаловать ребенка,
но когда он начинает хныкать и настаивать на своем, она не
в силах отказать ему. Да и как ей не пожелать внука: ребята
привыкли резвиться на зеленой травке с утра до вечера и
теперь им, конечно, трудно усидеть в четырех стенах.
- Одень хотя бы галоши, ноги промочишь!
Заслышав легкий скрип половиц на веранде, куры вмиг
оживились, но, так и не дождавшись угощения от маленького
человека, опять угрюмо нахохлились.
Шлепая по лужам, мальчик вышел за калитку; оставляемые
им на земле рифленые следы от новых галош тут же заполнялись
водой. Как раз в этот момент из-за угла показался Шамиль.
Заметив его, малыш поспешно юркнул во двор.
Шамиля это слегка озадачило, он остановился. “Чего это
он меня испугался? Вроде бы никогда я нашу ребятню не
обижал, все они для меня, точно родные. Пусть низвергнется
тот бог, который вершит несправедливость. Одни всю жизнь
мечтают иметь ребенка, да так и остаются бездетными, другие
к детям совсем равнодушны, а имеют их целую дюжину”.
Малыш не до конца прикрыл калитку, и сквозь щель Шамиль
мог видеть, как он мнется у порожка: возвращаться в дом ему
неохота, а выйти на улицу он почему-то не решается, ждет,
пока уйдет Шамиль.
“Чего он испугался? В моем доме хоть и нет малышей, но
когда у нас собирается полный двор соседской ребятни и
поднимается невероятный гвалт, я и тогда не позволяю себе
прикрикнуть на них, так чего этот-то карапуз испугался?
Наверно, пока я валялся по больницам, малыши успели позабыть
меня. Ведь прежде их и звать не надо было, сами ко мне
бежали. Неужели этот пацан и в самом деле забыл меня за
какие-то два месяца, проведенные мной в больнице? Не может
этого быть!”
Шамиль пошарил по карманам, но как на грех в них
оказалось пусто. “Ишь, паршивый осленок! Не успеешь и глазом
моргнуть, как он уже в мужчину вымахает; глядишь, парня в
армию провожать надо - где ты Шамиль?! А там и свадьба его
подоспеет, в соседнее село сватов надо посылать, и здесь
тоже без Шамиля не обойдется. Впрочем, к тому времени сваты,
возможно, выйдут из моды. Скажем, приглянулась тебе девушка
- бери ее под руку и веди в свой дом. Позавидуешь такому!
Кажется, я поспешил со своим появлением на свет, лучше бы
мне пока таким вот карапузом, как этот, оставаться”.
Взрослый и малыш следят друг за другом через щель
калитки. В глазах малыша любопытство и настороженность; во
всяком случае открыть пошире калитку он не решается.
“Позвать бы его по имени, так он сразу бы забыл про
свои страхи, но вот имя его я как раз и запамятовал. Поди
разберись, который это из внуков Алхаста. Все же интересно,
почему он от меня прячется?”
Шамиль, не двигаясь, стоит под моросящим дождем,
ничего, больше того, чем он уже успел, ему не намокнуть.
“Что вспомнит обо мне этот малыш, когда подрастет?
Точно угорелый, проношусь я мимо их дома то на машине, то
тороплюсь пешком. А ведь сколько таких прохожих малыш видит
за день!”
- Эй, тох! - резко вскрикнул Шамиль и, вскинув кверху
руки, вдруг стал на носки прямо посреди жидкой грязи.
Мальчишка за калиткой на миг куда-то исчез, а потом щель
заметно увеличилась.
- Эй, тох!
Шамиль вонзает в жижу то носок сапога, то бьет пяткой.
“Увидит кто со стороны, наверняка решит, что я выпил
лишнего или просто рехнулся. Ну и пусть, зато этот малыш на
всю жизнь запомнит, как Шамиль плясал прямо посреди улицы
под дождем”.
Грязь брызжет по голенищам сапог, по штанинам, уже и
полы куртки в грязи. Тут калитка распахивается настежь, и
мальчишка оказывается на улице. Он стоит и с удивлением
таращится на странного танцора.
И вдруг откуда ни возьмись на улицу гурьбой высыпала
детвора - мал мала меньше, кто без шапки, кто в тоненьких
домашних тапочках, а кто и вовсе босиком.
- Шамиль пляшет!
- Глянь, прямо в луже пляшет!
Еще миг, и от удивления у всех малышей указательные
пальцы, точно по команде, оказались во рту.
- Веселей, ребята! Бейте в ладоши! Эй, тох!
Жидкая грязь фонтаном брызжет во все стороны. Преодолев
робость, малыши все ближе подступают к танцору.
— Эй, тох! Веселей, ребята! Не жалейте ладоши!
Похлопаем старшему!
Ребята глядят на танцующего во все глаза, будто видят
дивный сон. Вот они уже обступили Шамиля плотным кольцом.
Тот ударил напоследок пяткой по жидкой кашице и весело
рассмеялся.
- Вот так, ребята! Усекли, как надо плясать?
Малыши молчат, будто языки проглотили. Шамилю, конечно,
приятно, что сумел расположить к себе детей.
Он украдкой оглядывает улицу в оба конца, скользит
взглядом по окнам - заметил ли кто-нибудь из взрослых его
несуразный танец? Нигде никого. И Шамиль шагает дальше по
улице, спиной чувствуя изумленные взгляды ребятишек. Прежде
чем свернуть за угол, он еще раз оглядывается.
В том месте, где он только что месил сапогами грязь,
один из малышей вскидывает кверху свои худенькие ручки:
- Эй, тох!
ЧЕЛОВЕК САЖАЕТ ДЕРЕВЬЯ
Выписавшегося из больницы Шамиля на третий день под
вечер навестил Хазби, сосед с дальнего конца улицы.
- Неловко мне перед тобой, Шамиль: не смог я проведать
тебя в больнице, а вот теперь в моем доме радость, первая за
многие годы: братан наконец-то надумал жениться, и хочу
попросить тебя в дружки жениха, иначе и свадьба на свадьбу
не будет похожа.
Хазби, конечно, очень хотелось, чтобы Шамиль
присутствовал на этом торжестве, но получить от него
согласие он почти не надеялся. И все же он пришел повидать
Шамиля, а заодно извиниться перед ним за то, что не смог
наведать в больнице. К удивлению Хазби, Шамиль сразу же
согласился с его приглашением:
- Да будет благословенна предстоящая свадьба и да
ниспошлет Бог счастья молодым! А я, признаться, собирался
обидеться на весь род Дзиовых: думал, забыли про меня. Когда
надо ехать за невестой?
Шамиль не стал спрашивать, кто невеста, в какое село
ему предстоит ехать, с кем ехать, спросил только, когда ему
быть готовым. Шамиль остался верен себе.
...Столы не уместились под крышей просторного - из
конца в конец двора - сарая, часть их накрыли под кроной
могучего тутовника, росшего рядом с сараем. Здесь стояла
прохлада, о которой в знойный полдень можно только мечтать.
Молодые люди из Гизели, распоряжавшие застольем, просили
Шамиля сесть поближе к старшим, но тот занял место рядом со
мной:
- Хочу сидеть рядом с братом своим до судного дня.
Кажется, в народе собирается прижиться новый обычай.
Известно, что застолье у наших отцов и дедлв длилось
неделями, они никуда не торопились, времени у них было
предостаточно. Пока тост шел от старших к младшим, от одного
края застолья к другому, следующего тоста не провозглашали.
Но теперь, уверяют, порядок этот устарел. Приверженцы
нового обряда прибегают к каверзному вопросу, мол, вдруг кто-
нибудь из сидящих за столом помирает от жажды; что ж, ему
тоже прикажете дожидаться своего череда? Новый обычай как
раз и призван облегчить участь жаждущего. Ныне не успеешь и
глазом моргнуть, как рядом с тобой отыщется человек, смело
взявший на себя командование: “отсюда и дотуда ты будешь
тамадой, а оттуда и дотуда - ты”. Это, чтобы с тостами, не
приведи Господь, не было никакой задержки. Такое простое и
вместе с тем разумное решение позволяет, с одной стороны,
предельно ускорить движение тоста от головы к хвосту
застолья, с другой - без особых хлопот преподнести лишний
бокал соседу. Глядишь, и он тебя не забудет.
Шамилю как раз и выпала честь быть одним из
промежуточных старших. Он, как и положено, провозгласил
тост, а потом, даже не пригубив, опустил бокал на стол и
обратился к сидящему напротив:
- Слово за тобой.
- Пока ты не выпьешь, я и глоточка не сделаю, - отвечал
тот.
- На меня не обращая внимания. Давай лучше
побеспокоимся о младших, они давно нас ждут.
Виночерпий, прислуживающий за столом, мигом вырос подле
нас, но Шамиль и на его уговоры не поддался, только
попросил:
— Если позволите, я выпью пиво.
- Нечестно это будет, брат мой, - застолье-то у нас по
радостному случаю, - виночерпий с обиженным видом поставил
на стол запотевший кувшин с пивом.
Однако обиделся он по неведению: Шамиль никогда не
злоупотреблял спиртным, будь то многолюдное радостное
застолье или скорбное; никогда не позволял себе напиться, да
и молодежь от этого оберегал, даже если это была обычная
дружеская пирушка где-нибудь в укромном месте.
Таким веселым, счастливым, как в тот день, я больше
никогда не видел Шамиля. Тосты он провозглашал один
прекраснее другого, и мы охотно внимали ему. Когда после
очередного тоста я опустился на место и при этом раздавил
крупную сочную ягоду тутовника, и на светлых брюках
расплылось чернильного цвета пятно, Шамиль едва не
надорвался от смеха:
- Благодари Бога, что на тутовнике ежи не растут!
После того, как невесту ввели в дом жениха, мы решили
больше не задерживаться. Однако Шамиль не отпустил меня
домой.
- Пойдем, переночуешь у нас, поговорим о том, о сем.
Куда тебе торопиться, если твои в отъезде? Или, может, в
одиночестве выть на луну собираешься?
Никогда мы не беседовали столь откровенно, никогда так
не отводили душу, как той ночью. Шамилю было чем поделиться,
да и моя жизнь мало походит на ровное поле.
...Жена Шамиля была единственной дочерью у родителей.
Дом их стоял неподалеку от нашего. Отца ее я не застал в
живых. Мать тоже умерла прежде того, как дочь вышла замуж.
Вскоре после свадьбы невестка объявила:
- Не хочу покидать дом своего отца!
После долгих споров Шамиль оставил родной дом и
поселился у жены. Хозяйство, которого двадцать с лишним лет
не касалась мужская рука, конечно же, сильно прохудилось. Со
дня своего прихода в дом жены и до того момента, как покинул
его, Шамиль не знал здесь ни минуты покооя. Не успевал
залатать одну дыру, как уже приходилось беспокоиться о
другой. Что он сам потел да корпел, это еще понятно, но
заодно и нас, друзей и соседей, впрягал то в одну, то в
другую работу. Будь у Шамиля сыновья, наследники, еще куда
ни шло, было бы на кого работать, а то одна-единственная
дочь. Шамиль тщетно пытался наладить семейную жизнь, но,
убедившись в бесполезности своих потуг, принялся возводить
новый дом на запущенном клочке земли с давно осевшим
саманным домиком, принадлежащим его отцу. Друзья и здесь не
отвернулись от него, разделили с ним все тяготы. Едва накрыв
дом крышей, Шамиль покинул жену и дочь, оставил им все
нажитое добро и, сунув руки в пустые карманы, перебрался к
своей матери Надинке. Кое-кто, не разобравшись, упрекал его:
-Не жалко тебе, шамиль, бросать жену и дочь на произвол
судьбы?
На это Шамиль, зло выругавшись, отвечал:
- Меня бы кто-нибудь хоть раз пожалел!
И в самом деле, человек порой и в собственных семейных
неурядицах не способен разобраться, где уж чужую понять...
Как ни интересно было нас млушать друг друга, в конце
концов обоих одолел сон. Спал я, как всегда на новом месте,
беспокойно, тревожно, а проснулся задолго до восхода. Стояла
необычная тишина, не было слышно ни лая собак, ни шума машин
с автотрассы, что пролегала неподалеку от села. И только
равномерное дыхание спящего Шамиля нарушало тишину, как бы
наполняя собой комнату.
Вдруг моего слуха коснулось слабое, едва уловимое
позвякиванье. Дзинь... дзинь... дзинь... Что это могло быть?
Я напряг слух. Звуки тихие, но отчетливые. Кажется, мыши под
полом орудуют в своей мышиной кузне маленькими молоточками.
Дзинь... дзинь... дзинь... Звукам нет ни начала, ни конца. А
может, это у меня в ушах звенит? Я оторвал голову от
подушки, и пружины кровати мягко скрипнули. Тут я догадался,
откуда это позвякиванье: дзинькают пружины кровати, которым
передается равномерный стук сердца в груди Шамиля. До чего
же ладно работает сердце у моего друга, если даже толстый
матрац не в силах заглушить его стук!
Я подумал, не разбудить ли Шамиля. Он лежал на левом
боку, а для сердца, говорят, это вредно. Впрочем, не стоит
ему мешать, пусть спит, может, как раз сейчас ему снятся
самые сладкие сны.
Словно угадав мои мысли, Шамиль зашевелился, кашлянул,
стал шарить по столу, потом закурил и при свете спички
глянул на часы. Я притворился спящим. Какое-то время Шамиль
курил, кашлял, потом вроде бы опять уснул.
Дзинь... дзинь... дзинь...
- Эй, парень, хватит бока отлеживать! Или, может, вчера
на свадьбе лишнего хватил?
На работу Шамиль всегда собирался с раннего утра.
Привычки вставать с рассветом он, кажется, продолжал строго
придерживаться. В майке и трусах во весь длинный рост стоит
посреди комнаты; грудь, спина, плечи, ноги - все тело у него
густо заросло, от утренней прохлады волосы слегка
топорщатся. За его спиной в проеме открытой двери виднеется
бледно-голубое небо: лучи солнца пока успели высветить лишь
дальние вершины гор.
- Вставай, вставай, довольно нежиться! Сейчас сбегаем
на канал и умоемся, пока гуси да утки не замутили воду.
- А разве вода в канале не грязная?
- Какая там грязная! Это, может, у вас в городе грязная
вода, а у нас она бывает прозрачной или мутной, но никогда -
грязной.
Шамиль шагнул к постели и сбросил с меня одеяло.
- Быстро!
Перспектива умываться холодной водой в такую рань меня
не очень вдохновляла и я придумал еще одну отговорку:
- Неудобно будет от женщин, сейчас они как раз скотину
выгоняют.
- Ах, ему, видите ли, неудобно! Хочешь сказать, что ты
стеснительнее меня? Все, кто собирались гнать скотину на
пастбища, уже давно это сделали.
Холодная вода из канала и в самом деле подействовала
бодряще. По возвращении в дом я начал было прощаться.
- Куда торопишься, ведь дома тебя никто не ждет. Сейчас
придет Ана, и мы позавтракаем. А пока пойдем в сад, ты еще
не видел мои деревья.
Шамиль не знал писателя Уайлдера, точно так же, как и
Уайлдер не подозревал о существовании Шамиля, однако каждый
из них порознь пришел к одной и той же мысли: человек сажает
деревья, и этим отличается от животных. Мысль несколько
утрированная, но верная. Шамиль с довольным видом показывал
мне свои яблони, вишни, сливы, груши, черешню, айвовые
деревья. Посаженные в прошлом году, они все хорошо
принялись, и теперь деревца стояли ровными рядами, покрытые
нежной июньской листвой.
- А вот эти персики, представь себе, я своровал.
- И даже не пожалел того, кто их посадил?
- Посадил?! Да он их, можно сказать, еще в пеленках
загубил - посадил саженцы, точно картошку, чуть ли не
впритык. Если не умеешь обращаться с деревом, то и не мучь
его, да и землю зря не губи. Этому незадачливому садоводу я
слегка прополол сад, и если теперь деревья у него примутся,
пусть он прежде всего меня благодарит. Смотри и запоминай:
деревья следует сажать в шахматном порядке, и чтобы
расстояние между ними было не меньше четырех-пяти метров.
Саженцы не должны мешать друг другу, но и лишней земли тоже
не должны занимать.
Шамиль точно ребенок радовался труду своих рук, не мог
наглядеться на свои тянущиеся к свету и теплу юные деревца.
- Ну а это - канавка для орошения, если надо будет,
пустим по ней водичку. Все условия для саженцев, так что им
вроде бы ничего другого не остается, как пускаться в рост.
Верно я говорю? А это вот, скажи, что за сорт?
- Яблоня.
- Ха-ха-ха! Ну и сказанул - яблоня! Мельба! А это вот
Джонатан, это - Делишес. Наверняка ты и в грушах не
разбираешься.
- Ты что, совсем меня за дурака принимаешь?
- А ну, подойди сюда, скажи, что это за сорт?
- Дзындзырмен, - чтобы совсем не опозориться, ляпнул я
название, которое часто слышал в славящемся своими грушами
Алагирском ущелье.
- Ха-ха-ха! - От смеха Шамиль согнулся пополам. - Уах-
ха-ха! Дзын-дзын... Повтори-ка, как ты сказал?
- Дзындзырмен, - твердым голосом повторил я, хотя,
конечно, не был уверен в правильности произношения.
- Ты, видно, хотел сказать Сен-Жермен? Есть у меня
такой сорт, но те деревья чуть подальше. А это Кюре и
Вильямс.
Я подумал, может, он просто разыгрывает меня и называет
такие сорта, которых вовсе-то в природе нет, но вот люди,
докажи ему обратное. Но Шамиль счастлив со своими деревцами,
а это главное. Он любит посмеяться, подшутить над другими и
нисколько не обижается, когда подшучивают над ним самим.
Пусть же он шутит, веселится, пока не узнал, какая болезнь
подтачивает его здоровье. А когда узнает, ему уже будет не
до веселья. Только заклятому врагу можно пожелать такого
веселья.
Человек потому и носит имя человека, что может посадить
и вырастить дерево.
Во дворе нам встретилась Надинка, мать Шамиля. Увидев
меня, она растерялась от неожиданности.
- Сафар, ненаглядный, ты-то откуда взялся в такую рань?
- Да ведь я ночевал у вас. Когда вчера после свадьбы
Шамиль узнал, что мои в отъезде и дома никого нет, он
настоял на том, чтоб я переночевал у вас.
Надинка с облегчением вздохнула, поправила выбившиеся
из-под косынки седые волосы.
- Я еще не спала, когда вернулся Шамиль, но откуда мне
было знать, что с ним гость. Я никогда не ложусь, пока не
узнаю, что он вернулся. Когда он ложится, я больше не
заглядываю к нему в комнату, чтобы не проснулся от щелчка
выключателя. Правда, сидеть допоздна и ждать мне тяжело, вот
я и прикорну где-нибудь в уголочке и дремлю. А спать я летом
ложусь в пристройке: старушка, глядишь, то по дому
завозится, то еще в потемках встанет, вот мне и не хочется
беспокоить Шамиля, тревожить его сон.
- Что-то мы отвлеклись, Ана, лучше бы ты нам завтрак
приготовила.
ПОСЛЕДНЯЯ ДОРОГА
Когда стало ясно, что операция неизбежна, племянник его
Еламурза, врач, который любил Шамиля, точно родного брата,
определил его в туберкулезный стационар, тот самый, что
расположен на южной окраине города и при одном упоминании о
котором люди невольно поеживаются.
- Не имеет значения, в какой больнице ему лежать, лишь
бы не в онкологической, - сказали младшему брату Шамиля
Чермену. - Ну, а операцию лучше Лазаря Дарчиева никто не
сделает.
Жарким июльским днем во дворе больницы стали группами
собираться родные и близкие Шамиля. Даже после того, как о
болезни Шамиля узнали все, кроме него самого, люди и тогда
не решались назвать вслух этот страшный недуг. Пряча друг от
друга глаза, до начала операции собравшиеся говорили о чем
угодно, только не о Шамиле и не о его болезни.
Каким же долгим, бесконечным выдался этот июльский
день! Еламурза каждые полчаса шел справляться о новостях;
все врачи были ему здесь знакомы, как, впрочем, и все входы
и выходы. И вот жди его появления, меряй из конца в конец
асфальтовые дорожки, бросай на входные двери нетерпеливые
взгляды, веди пустячные, ничего не значащие разговоры.
- Ну как, приступили?
В ответ отрывистое:
- Еще нет.
И вновь ожидание, бесцельное хождение, только бы убить
время, только бы подавить в себе волнение.
- Начали?
- Пока нет.
Наконец, операция началась, и каждый из нас прекрасно
сознавал, что она будет тяжелой и долгой.
В трехэтажном больничном корпусе людей в белых халатах
не счесть, поди пойми, кто из них кто. Спрашивать их о чем-
либо, тем более о проходящей операции, бесполезно: послушать
их, так никто ничего не знает. И только вездесущий Еламурза
в курсе всего, что происходит. Он знает, когда хирург и
анестезиолог переступят порог операционной, когда закончат
последние приготовления, когда привезут больного, положат
его на стол, дадут наркоз, когда приступят к операции.
Неизвестно, как он все это узнает, однако в точности
сообщаемых им сведений можно не сомневаться. Вот Еламурза
вновь скрывается за заветными дверями, но на этот раз не
сообщает нам ничего нового.
- Операция продолжается.
И вновь невыносимо тянется время. Будет ли когда-нибудь
конец этому ожиданию?
В дверях появилась женщина в белом халате и торопливо
понеслась через двор к светлому приземистому зданию. Увидев
ее, Еламурза, точно клещами, схватил меня за руку:
- Пошли со мной.
Чтобы не привлекать ничьего внимания, мы шли
подчеркнуто неторопливо. Поравнявшись со светлым зданием,
Еламурза оставил меня одного и скрылся за дверью. Над входом
прибита небольшая табличка: “Лаборатория экспресс-анализа”.
Что это в точности означает, я, конечно, не знал, но
нетрудно было догадаться, что здесь выполняются срочные
анализы.
Минут через двадцать появилась уже знакомая женщина в
белом халате и заторопилась к основному корпусу. Следом
показался и Еламурза.
- Кажется, подтвердилось самое худшее.
Этих слов было вполне достаточно, чтобы понять: диагноз
не оставляет сомнений.
Из открытого окна третьего этажа Лазарь, размахивая
рукой, старался привлечь внимание Еламурзы. Заметив эти
знаки, тот мгновенно исчез, будто его ветром сдуло.
...То, что Лазарь мог бы скрыть от кого-то другого, он
откровенно рассказал своему коллеге. Еламурза как-то сразу
сник и долго сидел в сумрачном коридоре больницы, прежде чем
до конца осознал услышанное.
- Что говорит Лазарь?
Хирурга все уже называли по имени.
- Что операция пока продолжается.
И больше ни слова. Когда же я в упор посмотрел на
Еламурзу, он поспешно отвернулся. Понятно, Лазарь позвал его
не для того, чтобы сообщить, что операция продолжается. Тут
дело в другом. Еламурза, видимо, понял мои мысли, для виду
постоял еще какое-то время во дворе, потом незаметно для
других потянул меня за рукав:
- Давай пройдемся до остановки автобуса.
На остановке было безлюдно. Мы опустились на скамейку.
Спрашивать Еламурзу я ни о чем не решался. Тяжело вздохнув,
он начал сам:
- Не знаю, как тебе лучше объяснить.
Палочкой он стал рисовать на утоптанной множеством ног
земле незамысловатые линии.
- Видишь, вот это верхние дыхательные пути, они
полностью поражены метастазами. Лазарь был до конца
откровенен со мной: если взяться удалять пораженные участки,
надо чуть ли не полностью вырезать легкие. В этом случае
больной останется на операционном столе. Если же все
оставить, как есть, метастазы распространятся еще больше,
перекроят дыхательные пути и в конце концов человек
задохнется.
Перед глазами у меня померкло, в ушах раздался
необычный гул, тело размякло, будто кости во мне вдруг
растаяли. Таким беспомощно-слабым мне еще никогда не
приходилось чувствовать себя. Только бы удержаться на ногах,
не упасть в обморок.
- Тогда... тогда... что же делать?
- Беда в том, что делать как раз нечего. Лазарь вскрыл
грудную клетку и, ничего не тронув, зашил обратно.
- Почему ты не сказал об этом Чермену?
- А зачем говорить, чем он может помочь?
Ну, конечно, мне вот доверили эту ужасную тайну, и я ох
как сильно помогу!..
х х х
Только на третий день после операции нам довелось
повидать Шамиля. В реанимационной палате за двойными дверями
стояла пронзительная тишина. Окон здесь не было, светильники
излучали мягкий, ровный свет. Шамилю нельзя было ни сидеть,
не шевелиться. Из близких мы первыми навестили его. Вообще-
то посетителей к нему пока не пускали, и не будь всемогущего
Еламурзы, мне бы без него не пробиться сюда.
При виде нас лицо больного просветлело: раз к нему
допустили посетителей, значит, дела не так уж плохи. Мы не
успели справиться о его самочувствии, как он взглядом
показал на тумбочку. В литровой банке красовался букет ярко-
белых пучеглазых цветов.
- Это Эмма принесла, медсестра...
Шамиль и в больнице остался Шамилем.
х х х
Когда его перевели в общую палату, врачи и соседи по
койке не переставали удивляться: желающим проведать больного
не было конца и края. А Шамиль продолжал ждать кого-то еще.
- Как это Михо до сих пор не догадался навестить меня?
- Как же, он приходил, только вот врачи не пустили его
в палату, - не моргнув глазом, отвечал Чермен.
МИХО
Как-то ранней весной Чермен, заядлый охотник, вернулся
из лесу с маленьким медвежонком-сиротой. Окоченевший,
дрожащий пушистый комочек ростом с котенка отличался
необыкновенной сообразительностью, любил ласку и, точно
избалованный ребенок, был невыносимо капризен.
- Мишка! Мишка! - маленькие дочки Чермена вырывали его
друг у друга из рук.
Редко какому малышу достается подобная игрушка, такую
разве что во сне увидишь. Когда спустя несколько дней к ним
заглянул Шамиль, дети гурьбой высыпали ему навстречу:
- А у нас Мишка!
- Это мой Мишка!
Шамиль решил, что речь идет об обычной плюшевой
игрушке.
- Несите его сюда, я тоже хочу поглядеть на вашего
Мишку.
Но когда он увидел мохнатого медвежонка, спокойно
почивавшего на старой облезлой шкурке, трудно было понять,
кто больше радуется, Шамиль или дети. Лаская медвежонка,
Шамиль осторожно взял его на руки:
- Да какой же он Мишка, ведь это целый Михо!
С тех пор так и осталось - Михо.
Старшие девочки с утра уходили в школу, младшая - в
детский садик, мать и отец работали, так что присматривать
за медвежонком было некому. И тогда решили: после первых
утренних часов работы на такси Шамиль будет заезхать за Михо
и брать его к себе в машину, пока девочки не вернутся из
школы. Дети каждый раз ждали появления Шамиля с нетерпением.
А по вечерам непременно затевали споры - в чьей постели
будет спать Михо. Каждой казалось, что ее через слишком
затягивается.
Обильное питание молоком и сладостями делало свое дело:
Михо быстро набирал вес. Чем больше он подрастал, тем
неуютнее чувствовал себя в маленькой городской квартире. На
балконе ему было тесно. Медвежонок постоянно просился на
воздух, на улицу, если же его не выводили, принимался все
ломать и крушить. И тогда Шамиль забрал его в село. А вскоре
у детей закончился учебный год, и они переехали в Зилгу, к
бабушке, поближе к Михо.
Наука о генетике кого угодно может сбить с толку,
особенно после того, как Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик
открыли дезаксирибонуклеин. Чтобы не морочить голову себе и
вам, скажу словами дедов: кровь передается через семь
поколений.
Не знаю, как насчет седьмого поколения, но на те
поколения, чья жизнь проходила на моих глазах, эта мудрость
вполне распространяется. Вот, скажем, взять нашего
односельчанина Петка. Любую рану на теле человека или
животного он мог залечить в считанные дни или недели. Один
из сыновей Петка, Ислам, стал ветеринаром, старший внук
Смайли - зоотехником, младшие - Шамиль и Чермен - безмерно
любят всякую живность. Им только дай повозиться со всякими
там щенками, барашками, голубями, так они и об еде и о
работе позабудут. Удивляют и дочери Чермена. Родились они в
городе, но лето обычно проводят в селе. Так вот, ни одна
сельская девушка не проявит такой сноровки в обращении с
домашними животными, как они. Девочки и накормят скотину, и
подоят, и хлев приберут. Отец для дочерей, словно старший
брат, они к нему очень привязаны, а чтобы он лишний раз не
тосковал об отсутствии сына, они во всем норовят проявить
мужскую хватку. С этой целью Жанна, самая бойкая из сестер,
научилась даже водить машину. Вместе с отцом дочери
хозяйничают по дому, выполняют мужскую работу с таким
усердием, что не каждый парень за ними угонится. Они и сено
в стога сложат, и силом заготовят, и огород осенью уберут.
Сколько это поколений я уже перечислил? Четыре. Но не
может же на четвертом поколении бесследно исчезнуть в
человеке то, что составляло плоть и кровь его предков, не
могут столь могучие корни вдруг взять да оборваться.
Конечно, Чермен, младший брат Шамиля, приврал, когда
сказал, что врачи не пустили Михо к больному. Пока Шамиль
лежал в больнице, Михо до того вырос, что оставлять его в
доме и дальше было небезопасно. Тогда Чермен отвел
медвежонка знакомым лесникам. Но об этом Шамиль узнал уже
после того, как вышел из больницы. Узнал и очень
расстроился. О том, что держать дома Михо стало опасно, он
не хотел и слушать. Забыл он о том, как крошечный Михо
изодрал ему сиденья автомобиля, когда Шамиль на короткое
время оставил его одного в кабине.
- Привези его обратно, - твердил Шамиль. - Я сам буду
за ним ухаживать.
- Если бы он позволял за собой ухаживать! Михо пришлось
держать на привязи, и собаки во всем селе прямо с ума
сходили, едва заслышав его рев, - объяснял Чермен. - Но ты
не огорчайся, может, найдем другого медвежонка.
- Эти сказки рассказывай младшей из дочерей. Или,
думаешь, я не знаю, что в осеннюю пору медвежата на свет не
появляются? Кто может поручиться, что твои лесники не
прирезали или какой-нибудь охотник не пристрелил его? Сам-то
ты после того, как отдал Михо, хоть раз еще видел его7
- Что значит “хоть раз№? Я его каждую неделю вижу, -
Чермен не растерялся и на этот раз.
- Ну и как, он тебя узнает?
- Какой там! Теперь у Михо много хозяев, и у него
голова кругом ходит, не знает, которого из них слушать. Зато
в лесу он вдоволь гуляет и ест.
Ну, а если по правде, то Чермену за все это время ни
разу не удалось выбраться к лесникам, а, значит, и Михо он
ни разу не видел. Шамиля же он обманывает потому, что не
хочет лишний раз огорчать, у того и так забот хватает.
Но едва оправившись от операции, Шамиль стал настойчиво
просить Чермена отвезти его к Михо. Чермен всячески
отнекивался, ссылаясь то на занятость, то еще на что-нибудь,
пока однажды Шамиль не сказал ему:
- Как я погляжу, пользы от тебя никакой. Расскажи мне
лучше, где находятся эти лесники, и я сам съезжу к ним с кем-
нибудь из друзей.
Поняв, что тот не отстанет, Чермен посадил его рядом с
собой в машину, и они тронулись в путь. Было это в один из
солнечных дней праздника Джеоргуба. Выбравшись за город, они
около полудня были у цели. Едва машина свернула с асфальта
на проселочную дорогу, шамиль стал вертеть головой из
стороны в сторону, обшаривать взглядом кусты и заросли.
Чермен с улыбкой поглядывал на него: он-то догадывался, кого
Шамиль высматривает.
“Жигули” остановились около входа в контору
лесничества. Лесники как раз собрались обедать; стол был
накрыт прямо на воздухе, под мягкими лучами осеннего солнца.
Увидев лесников за трапезой, Шамиль не захотел выходить из
машины.
- Зря ты стесняешься, это все мои хорошие знакомые, -
попытался уговорить брата Чермен.
- Не будем терять время, лучше узнай, где там Михо.
Лесники обрадовались Чермену:
- Ты возгордился что-то, давненько не видать тебя. Или,
может, разбогател?
- Подсаживайся, подсаживайся, Чермен!
Один из лесников поинтересовался:
- Как твой больной, Чермен?
- Спасибо, поправился. Вон он сидит в машине, не желает
с вами знакомиться.
- Как это не желает?
Побежали к машине и тут же доставили Шамиля к столу.
- Садись поближе к старшим, не то совсем нас за невежд
примешь, скажешь, это люди свои порядки у диких зверей
переняли.
Добрые, веселые люди. С чем пожаловали гости, они из
вежливости не спрашивают, а сами гости тоже пока молчат.
Между тем Шамиль начинает проявлять беспокойство, украдкой
оглядывается по сторонам. Лесники-то не понимают причины его
тревоги, что же до Чермена, то, похоже, он даже позабыл,
зачем сюда приехал.
- Разговоры хороши, но и застолье своего требует. -
Старший поднял бокал и стал провозглашать тост.
Если судить по приметам, погожие дни продержатся
недолго: слишком отчетливо рисуется на фоне голубого неба
изломанная двугорбая линия вершины Казбека; солнце нисколько
не жалеет своих лучей; земля основательно высохла перед
первым снегом; деревья на Лысом хребте до того четко
выделяются, что их можно пересчитать по одному.
- Чермен, глянь, вон и твой приятель появился!
Возле конторы молоденький медведь ростом с теленка
запустил лапу в ящик с объедками. Шамиль своим глазам не
поверил: неужели это тот самый мохнатый медвежонок, которого
он всего несколько месяцев назад с такой легкостью брал на
руки?
- Что это ты обомлел, или, может, током тебя ударило? -
шутливо обращается к брату Чермен.
- Михо! - во весь голос крикнул Шамиль.
Медведь вздрогнул, повернул морду на крик, потом
неуклюже побежал к людям. Бесцеремонно ухватив за ворот
куртки пожилого мужчину, сидящего рядом с Шамилем и острием
складного ножа выковыривающего мозги из разломанной
бедренной кости, он повалил его на землю, уселся на его
место, с шумом опустил когтистые лапы на стол и, будто в
улыбке показывая желтоватые клыки, стал по очереди
оглядывать сидящих.
- Узнал меня, Михо узнал меня! - слезы радости
выступили на глазах Шамиля, он порывисто обнял и привлек к
себе медведя. - Ха-ха-ха, Михо! Вы только подумайте, он не
забыл меня, помнит... Михо, дорогой ты мой! Ха-ха-ха!..
А Чермен, глядя на эту радостную встречу, кусал губы и
чувствовал, как к горлу его подступает комок - давно он не
видел брата таким веселым ии счастливым. “Да ведь его раньше
надо было сюда привезти. Какой же я болван!..”
х х х
Медведь Шамиля... Собака Шамиля... Телевизор Шамиля...
В пятнадцать лет познакомившись с удивительным
творением Рудольфа Дизеля, Шамиль буквально заболел машинами
и готов был возиться с ними с утра до поздней ночи. При этом
он с одинаковой страстью копался во внутренностях трактора,
грузовика или легковушки. Его вообще влекли всевозможные
механизмы. С удивлением и непреходящей жадностью он
набрасывался на ту новую технику, которая обильно появилась
в послевоенные годы.
В Зилге у кого раньше всех появился телевизор? Конечно,
у Шамиля. Уже после того, как диктор попрощался со
зрителями, пожелал им спокойной ночи, Шамиль все еще
продолжал сидеть у телевизора, пока от яркого мерцающего
света у него не зарябило в глазах.
На другой день вечером Шамиль поставил телевизор на
подоконник, повернув экран к улице. Наутро слух о домашнем
кино Шамиля достиг даже окраинных улиц и все село прямо
всполошилось. Отныне дом Батаговых стал напоминать сельский
клуб; по вечерам под окнами собиралась целая толпа людей,
большинство из которых только слышало о телевизионном чуде,
видеть же его пока не доводилось. Перед раскрытым окном на
зеленой траве полукольцом располагались дети. Старших Шамиль
обеспечил сидячими местами - этой цели служили прибитые к
чурбанам двухдюймовые доски. Впрочем, некоторые приходили и
со своими стульчиками и табуретками. Порой происходящее на
экране настолько захватывало собравшихся, что поднимался
невообразимый шум и гвалт, доходящий до потасовок среди
детворы. Тогда Шамиль затемнял экран, а если это не
помогало, то и вовсе выключал телевизор.
- Вы что, забылии уговор сидеть тихо?
- Хорошо, не будем больше шуметь, только включи
телевизор, Шамиль! - начинали умолять дети.
- Эх, Шамиль, что ты от детей требуешь, если даже мы,
старики, не можем оторваться от экрана! - принимались
укорять его старшие.
Когда же на экране вновь появлялось изображение, Шамиль
радовался больше всех и окидывал собравшихся счастливым
взглядом.
ВОЛКИ
На кладбище Шамиль в последний раз был, когда прощался
с Разиат, тетей своего друга Интера. Будучи сам тяжело
больным, он нашел в себе силы подняться с постели. Не смогли
удержать его ни мать, ни брат.
Трудно сказать, что сближало Шамиля и Интера, все-таки
разница в возрасте между ними составляла целых десять лет.
Правда, десятилетия в глазах Шамиля мало что значили, ведь
он собирался истоптать их не менее дюжины.
Тем временем болезнь продолжала свою разрушительную
работу. Врачи и родные хотя и старались скрыть от
посторонних всю серьезность недуга Шамиля, но разве от людей
что-нибудь утаишь? Пожалуй, все, кроме самого Шамиля знали о
его положении, догадывались, что жить ему осталось считанные
дни.
В Зилге и свадьба не свадьбой была без Шамиля, а чтоб
чьи-то похороны обошел - такого никто не припомнит. Его
всегда можно было увидеть там, где горе или радость собирали
людей вместет, будь это в самой Зилге или каком-нибудь
отдаленном селе. Вот и сейчас он не изменил себе: еще издали
я приметил его фигуру рядом с Интером. Бледный, исхудавший
Шамиль стоял, прислонившись к косяку калитки. Он и прежде
никогда не отличался полнотой, был подтянут и сухопар, но
теперь ворот рубахи прямо висел на его тощей шее, а на лице
резко обозначился нос с горбинкой. Кепка, которую он имел
привычку надвигать низко на лоб, сейчас и вовсе наползала на
глаза, держась лишь на оттопыренных мальчишьих ушах.
Шамиль словно только меня и дожидался, постоял,
бедняга, еще немного возле Интера, потом шепнул мне на ухо:
- Хорошо бы где-нибудб присесть.
Мы прошли через боковую калитку и оказались в саду, где
у котла возилось несколько молодых людей. Среди горки
пиленыхх дров мы выбрали себе по чурбаку и уселись на них у
задней стены дома. Весенний ветер подсушил землю, она
нетерпеливо ждала плуга, ждала прикосновения теплых
человеческих рук. Набухли, взбугрились почки у яблонь, вот-
вот появятся первые цветочки. Солнце приветливое, мягкое,
хочется сидеть бездумно и наслаждаться его нежнысми лучами.
Мы едва успели устроиться поудобней, как вокруг нас
стали собираться знакомые. Впрочем, не столько вокруг нас,
сколько вокруг Шамиля. Особенно радостно приветствовали его
те, кто не видел его после больницы.
- Вот чудеса, поглядите, ведь это сын Баттала! - вдруг
воскликнул Шамиль, увидев направлявшегося к нам смуглого
мужчину с выбиваюзщейся из-под козырька кепки курчавой
шевелюрой.
Шамиль вскочил с места, и они порывисто обнялись,
смеясь и похлопывая друг друга по спине.
- Дай мне получше разглядеть тебя, тезка! - улыбка не
сходила с лица Шамиля. - Сколько лет мы не виделись? Ей-
Богу, не меньше двадцати. А может, больше?
В ответ кучерявый мужчина смущенно молчал, но в
пронзительно-чистых голубых глазах его сияла безмерная
радость, а на гладко выбритых щеках появились морщины от
добродушной улыбки.
- Ну, как, еще не получил своей доли сахара?
При этих словах кучерявый не смог удержаться и громко
рассмеялся:
- А ты, я вижу, все еще не теряешь надежды напиться
сладкого чая, а?
Воспоминания вернули их далеко назад, в суровое время
военной поры. В тот год людей донимала не только нужда, но и
стаи прожорливых изголодавшихся волков. Война гнала их перед
собой, точно пстух стадо. Из дремучих лесов Белоруссии
хищники добрались до предгорий Осетии. Жители Зилги потеряли
покой. Дошло до того, что волки стали совершать набеги прямо
на село. Однажды зимней ночью хищник перетаскал из хлева
Рубаевых восемь овец. Их обнаружили в болотистой низине за
школой. У каждой овцы оказалось перерезанным горло.
Создавалось впечатление, что волк действовал вполне
осознанно, даже рассчитанно, иначе как объяснить, что он
выбрал один из самых зажиточных домов в селе. Как могло
случиться, что он пробрался в центр села и при этом остался
незамеченным не только для людского глаза, но и для
всеохватного нюха собак? Удивляло и то, как волк умудрился
перепрыгнуть со своей добычей через высоченный каменный
забор. Но, пожалуй, самое поразительное во всей этой истории
было то, что хищника не остановил даже тяжелый замок,
висящий на дверях хлева, и он умудрился перетащить свои
жертвы через лаз высоко под крышей. С тех пор, едва
сгущались сумерки, люди боялись нос за порог дома высунуть.
Но вот немец был отброшен, линия фронта отодвинулась на
запад. Кончилась лютая зима, вступила в свои права весна.
Весну сменило лето. Погожим вечером у излучины широкого
обводнительного канала, там, где течение Цалыка устремляется
к Заманкулу, в такторной колонне осталось двое парней:
Шамиль Батагов и Шамиль Батталов. От колонны сохранилось
одно название - исправные тракторы, а заодно и трактористов,
давно отправили на фронт. Что касается неисправных машин, то
за зиму МТС порядком намучилась с ними; правда пользы от
этих мук не было никакой: тракторы так и не сдвинулись с
места. В пору жатвы в помощь колхозу выделили лишь один
“универсал”, и вдруг оказалось, что им просто некому
управлять. Тогда двум тезкам, двум Шамилям, поручили срочно
освоить работу на тракторе. Какие с ребят трактористы!
Батагов Шамиль прежде подвозил на подводе керосин для
колонны, не раз видел, как заводится трактор, но руль ему
никогда не доверяли. Были в ту пору оба Шамиля совсем еще
подростками, каждому едва исполнилось по шестнадцать.
Батагов Шамиль - худощавый, проворный, Батталов Шамиль -
коренастый, плотный и не столь резкий в движениях. Когда
Батталов Шамиль улыбалс<, на его смуглом, загорелом лице
сверкали белоснежные, как зерна в молочном кукурузном
початк, зубы.
Ни тот, ни другой Шамиль не особо разбирались в
тракторе, но каждому было неловко признаться в этом. В тот
день они до самого захода солнца промучились с
“универсалом”, но мотор его так и остался глух.
Раздосадованные неудачей, чумазые после возни с
трактором ребята решили искупаться в канале. Долго ли было
сбросить одежду, если всего-то ее - холщовые рубаха и штаны,
одетые прямо на голое тело. Стараясь перегнать один другого
и дурачась, бросились в теплую воду.
В то лето на молодых деревцах кураги, посаженных перед
самой войной вдоль противоположного берега канала, появились
первые плоды. Голые, в чем мать родила, ребята вскарабкались
на неокрепшие гнущиеся деревца и до оскомины наелись этих
вяжуще-горьких плодов.
Солнце скрылось за горизонт, и небо у кромки размытых
июльским маревом зубчатых гор окрасилось в багровый цвет.
- Надо возвращаться, скоро стемнеет, - первым
спохватился Батагов Шамиль.
Им опять пришлось лезть в воду: заросли крапивы и
колючей ежевики не давали пройти по берегу. Но если вниз по
течению вода несла их сама, то теперь им приходилось
преодолевать сильный встречный поток. Они брели по дну
канала, цепляясь руками за свисавшие прибрежные кусты. Вода
доходила им до подбородка, идти было тяжело; особенно
доставалось тому, кто шел впереди, поэтому каждые двадцать-
тридцать шагов они сменяли друг друга. Нет, не пошли им
впрок купание и недозрелая курага.
Усталые, выбившиеся из сил ребята наконец-то выбрались
на берез возле колонны. Торопливо натянув одежду на мокрые,
продрогшие тела, они сели ужинать. А на ужин у них был
ячменный чурек да долго пролежавший в рассоле сыр, до того
соленый, что его и в рот не возьмешь. И не понять, что из
них было тверже, чурек или сыр, но в горло они не лезли ни
вместе, ни порознь. Хорошо, рядом оказалась вода.
Председатель колхоза Казбек обещал еще в полдень подвезти
обед, но за целый день так никто и не появился. Наверное,
председатель забыл о них, а, может, ему просто нечего
послать трактористам. Дай Бог долгой и счастливой жизни
Надинке - сунула ребятам половину чурека и кусок сыра,
бережно обернув тряпицей, в сумку с инструментом.
В село Шамилям возвращаться нельзя, Казбек строго-
настрого предупредил их: “Если приеду и не увижу вас за
рулем трактора, пеняйте на себя!” Угрозу председателя понять
можно, колхоз только и надеется на этот единственный
“универсал”. Но если так, почему о трактористах никто не
вспомнил? Эх, хоть бы разок завести мотор, а там они не дали
бы ему заглохнуть!
Дверь вагончика, в котором в свое время жили
трактористы, давно исчезла. Чтоб ему пусто было, кто ее
стащил.
- А что, если на нас ночью волки нападут? - как бы шутя
спросил Батталов Шамиль.
- Летом им добычи и в лесу хватает.
Закатный огонь едва успел угаснуть, как на
противоположном краю неба появилось багровое колесо луны и
уверенно пустилось в путь.
- Ты как хочешь, а я буду спать на крыше вагона, -
решил Батталов Шамиль.
- Эх ты, трус! Окунем в керосин жгут и подожжем, так от
твоих волков и следа не останется.
- Ну, как хочешь, - отвечал Батталов Шамиль и, не долго
думая, зашвырнул на крышу вагончика свой промасленный
ватник.
Не рискнул Батагов Шамиль остаться один, полез следом
за другом. Но прежде ребята решили привязать к длинному
шесту смоченную в керосине тряпку.Подняли на крыщу также
молоток и лом, мало ли что может случиться за ночь.
- Давай, будем спать по очереди, а то вдруг волки
вцепятся тебе в штанину и стащат на землю, - предложил тезке
Батагов Шамиль.
- Ты бы лучше о себе подумал: веса в тебе не больше
пушинки, так что волкам с тобой легче будет справиться.
За смехом, веселой шуткой оба хотели скрыть свой страх.
В конце концов незаметно уснули.
- Слышишь? - посреди ночи Батталов Шамиль затряс друга
за плечо.
- А? Что случилось? - проснулся тот.
Со стороны пшеничного поля доносились звуки какой-то
возни, фырканье. С крыши вагона при лунном свете они ясно
видели, как подрагивали колосья, будто по ним пробегал
ветерок. За долгие годы земля здесь гусеницами утрамбовалась
до каменной твердости, пропиталась керосином и лигроином, и
на площадке вокруг вагончика давно не росло ни травинки. У
кромки пшеничного поля неожиданно появилась волчья морда.
Некоторое время зверь принюхивался и, видимо, убедившись,
что ему ничего не угрожает, вышел на голую плозадку.
Ребята на крыше вагончика обомлели, спина у обоих
мгновенно покрылась холодной испариной.
- Может, это собака? - с тайной надеждой в голосе
прошептал Батталов Шамиль.
Услышав человеческий голос, волк не испугался, а
наоборот, приблизился к вагону и с каким-то тоскливым,
печальным видом уставился на ребят. Тут рядом с первым
волком появился и второй. Вместе они стали совершать вокруг
вагона неторопливые круги, словно были привязаны к нему
невидимой веревкой. А вскоре уже четверо волков бегали
трусцой вокруг вагона.
Батталов Шамиль схватил молоток и с размаху грохнул им
по крыше вагона. При гулком звуке удара волки на миг
замерли, насторожились, но тут же снова принялись водить
какой-то ритуальный хоровод. Тогда Батагов Шамиль протянул
другу тряпку, пропитанную керосином, и приказал:
- Поджигай!
Тряпка вспыхнула, зачадила. Волки приостановили свой
бег, и не отрываясь, уставились на пламя. Ухватившись за
конец шеста, Батагов Шамиль пырнул в них горящей тряпкой.
Ребята рассчитывали, что волки в страхе разбегутся, но огонь
нисколько их не смутил. Шамиль прицелился в голову волка,
который стоял ближе всех к вагону. Волк нехотят отстранился
от горящей тряпки, но отбежать в сторону и не подумал. Тогда
Шамиль пырнул его шестом в бок. Зверь схватил палку клыками
и с сухим треском переломал ее, чадящая тряпка осталась
тлеть на земле.
И опять четверо волков уставились на крышу вагона, не
двигаясь с места и упорно чего-то выжидая.
х х х
Едва Казбек проехал на бидарке мост через Цалыкский
канал у села, как порыв ветра донес до него слабое
тарахтенье трактора. Председатель остановил лошадь и
прислушался: может, ему показалось? Сквозь шелест кукурузных
стеблей, уже вымахавших в половину человеческого роста, он
опять уловил приятный сердцу звук. На радостях он хлестнул
кобылу, и вскоре был у тракторной колонны.
- Эй, великаны, как у вас дела?
- Вчера на нас волки напали, Казбек.
- Волки, говорите? Стоит в вашем возрасте поспать
лишний часок, так чего только не померещится.
- Спроси Шамиля, он одному волку горящей тряпкой бок
обжег. Хорошо, что мы спали на крыше вагона, не то от нас
одни косточки бы остались.
- Я вас понял: все это вы выдумали для того, чтобы по
вечерам возвращаться в село. Но я не разрешу вам этого, даже
если здесь не волки, а тигры появятся. Одна только дорога
будет отнимать у вас половину рабочего дня. Давайте-ка,
лучше принимайтесь за жатву ячменя, завтра я к вам подошлю
на подмогу тех, кто работал на прополке. А это вам от меня
за то, что не испугались волков и не убежали. - И Казбек
вытащил откуда-то из-под сиденья бидарки половину ячменного
чурека и пучок зеленого лука, а к ним еще несколько вяленых
бараньих ребрышек и огурцы. - Скоро нам с вами станет легче,
не сегодня-завтра обещают прислать еще один трактор.
- А кому на нем работать?
- Так ведь вас двое! Сумели завести один трактор, так и
второй одолеете. Подыщем вам и помощников.
Одним словом, не помирай ослик, лето уже не за горами.
После отъезда председателя Батагов Шамиль недолго
оставался на стане, почти следом за Казбеком отправился в
село.
Прошлой осенью, когда немцы рвались к Арджинарагу1(1
Арджинараг - Эльхотовские ворота), Шамиль раздобыл десяток
круглых гранат - “лимонок” на случай, если враг надумает
переступить порог Батаговского дома. Но пустить гранаты в
дело Шамилю не пришлось: немцев отогнали от Арджинарага.
Теперь эти “лимонки” будут как нельзя кстати.
К вечеру Шамиль вернулся на стан и очень удивился,
увидев, сколько ячменя успел накосить его тезка.
Наскоро поужинав, ребята укрылись в вагоне, а вход в
него завалили досками с полуразобранного прицепа, кусками
жести, тряпьем, одним словом, всем, что попалось под руки.
Чтобы не уснуть, затеяли бесконечно долгий разговор. В
безоблачном небе повисла полная луна. В широкой Цалыкской
степи не слышно было ни звука, только изредка набегал легкий
ветерок и шелестели под ним налившиеся колосья. И вновь
наступала тишина, не нарушаемая ни единым шорохом.
Когда луна миновала половину своего ночного пути,
появились волки. Батагов Шамиль толкнул локтем друга и
приложил палец к губам, сиди, мол, тихо. Те бараньи
ребрышки, которыми угостил их Казбек, они еще накануне
обглодали дочиста, тогда что же в них нашли волки? Звери
злобно рычали, вырывая друг у друга кости. Поджидая, пока
волки соберутся кучей, Шамиль сжимал в руке “лимонку”. И вот
он дернул кольцо.
Его друг распластался за тем хламом, которым они
завалили дверной проем. Швырнув “лимонку”, Батагов Шамиль
упал ничком рядом с тезкой и уже не успел заметить, как
четверо волков, толкаясь, бросились к гранате. Грохот взрыва
оглушил друзей. Когда юноши осторожно поднялись, перед
вагоном лежали разметанные в стороны четыре убитых хищника.
Натро из Старого Батако в Беслан на бестарке, груженной
дровами, ехал сержант милиции Авызыко. На подъезде к
колхозному стану лошади вдруг заупрямились, испуганно
заржали. Авызыко принялся хлестать их плетью, но лошади не
хотели сдвинуться с места. Удивляясь, что это за чудеса,
Авызыко слез с бестарки, на всякий случай прихватил
пятизарядку и прошел вперед, но ни на дороге, ни вокруг
ничего подозрительного не заметил. Тогда он направился к
стану. Как раз в этот момент ребята собирались запустить
трактор.
- Порази меня Бог! - не поверил своим глазам Авызыко,
увидев посреди стана волков. - А я-то думаю, почему это
лошади вперед не идут. Кто это их так?
- Мы! - с гордостью заявил Батталов. - Шамиль бросил в
них гранату.
- Ну, удальцы, ну, удальцы! - Авызыко кружил вокруг
волчьих трупов и от удивления хлопал в ладоши. - Я старый
охотник, у меня пятизарядка, а волка мне за всю жизнь так и
не удалось убить. А тут сразу четверо серых! Целое
богатство!
Изумлению его не было предела, но, видимо, он быстро
сообразил, что надо бы припугнуть ребят и таким образом
завладеть убитыми волками. Тут же Авызыко напустил на себя
строгий вид:
- А откуда вы взяли гранату? Или, может, вам в тюрьму
захотелось?
Услышав о тюрьме, ребята приуныли. Батталов Шамиль даже
укрылся за трактором.
- Хулиганы! - Авызыко, видно, только сейчас вспомнил о
своих милицейских обязанностях. - Вы только поглядите на
них: некому стало отодрать за уши, вот и распустились! А
если бы трактор разворотило, тогда как? Тебя спрашиваю, -
подошел он вплотную к Батагову Шамилю, - где вы достали
гранату?
- А это не мы были.
Не объяснять же ему, что гранаты еще прошлой осенью
выменял у служивого на четвертинку араки.
- Погляди на них - не они. Кто же тогда?
- Один солдат.
- Какой солдат?
- Откуда нам знать, вчера он пришел, попросился
переночевать в вагоне, а посреди ночи взял да и кинул в
волков гранату.
- Кого это ты хочешь провести? Да знаешь ли ты, парень,
сколько я таких, как ты, в бараний рог согнул? Нет, как я
погляжу, без тюрьмы здесь не обойтись никак!
Поняв, что достаточно напугал ребят, Авызыко чуточку
смягчился:
-Вот что мы сделаем: волков я заберу с собой, а вы
держите язык за зубами. Если же узнаю, что вы кому-то
проболтались, я поговорю с вами в другом месте. А будете
молчать, привезу вам сахар. Договорились? Ну, давайте,
помогите мне.
Он подогнал бестарку поближе. Испуганно всхрапывавшие
лошади, видя, что хищники бездыханны, успокоились.
Трупы волков уложили поверх дров.
- Слышите, никому ни слова! - Авызыко напоследок
повернулся к ребятам и погрозил им пальцем. - Я привезу вам
сахар и будете пить сладкий чай. Любите сладкий чай?
Оба Шамиля согласно закивали головами.
ПОКРОВИТЕЛЬ ОСЕТИИ
Идти быстро Шамиль не в силах, и мы незаметно отстали
от траурной процессии.
- Ничего, догоним, - говорю я, чтоб успокоить Шамиля.
Миновав ворота кладбища, мы садимся на деревянную
скамейку, которую кто-то заботливо соорудил возле могилы.
С высоты кладбищенского взгорья хорошо виден, ласкает
глаза нежный, светло-зеленый ковер травы, сплошняком
покрывший степь, укутавший все холмики и ложбины. Зелень
выступила сразу после таянья снегов, но еще ни разу не
успела умыться весенним дождем. В легкой прозрачной дымке
утопают гряды нагорий Заманкула и Еммауса, ярко сверкает на
солнце вершина Сана. У наших ног по неведомым путям-тропкам
с озабоченным видом снуют муравьи. Повстречавший друг с
другом, они на моновенье останавливаются, возможно, для
того, чтобы поздороваться, а, может, и обменяться какими-то
важными новостями, потом устремляются дальше. Где-то в селе
невозмутимо считает чьи-то дни кукушка, беззаботно поют,
передразнивая друг друга, скворцы. Курара, выросшая у
изголовья могилы, готова вот-вот расцвести, следом за ней
белым и розовым цветом покроются и остальные кладбищенские
деревья.
Неудержимо шагает весна. Кажется, готовы расцвести даже
надгробия из гранита и песчаника.
Мы молча сидим и разглядываем дали. Между тем
процессия приблизилась к свежевырытой могиле на другом конце
кладбища. Толпа людей закрыла от наших глаз глинистый
холмик.
Не прерывая молчания, Шамиль поднялся с места и,
неторопливо обходя могилы, двинулся к вершине кладбищенского
взгорья. Я последовал за ним.
Между могиньных холмов и плит с легким шорохом сновали
зеленые ящерицы. Мы шли осторожно, глядя себе под ноги,
чтобы невзначай не наступить на какой-нибудь могильный
холмик незапамятных времен, чьи очертания с трудом
угадывались.
- Знаешь, какое захоронение здесь самое древнее? -
Шамиль остановился так неожиданно, что я едва не наткнулся
на него.
Откуда мне было знать?
- Вот это, - не дождавшись моего ответа, Шамиль
движением головы указал на ближайшую могилу: указывать
пальцем на кладбище не положено. - Здесь лежит Хаджи.
Точно ствол обгорелого дерева, возвращается среди
остальных памятников, мусульманское надгробие из горного
камня, Верх камня слегка закруглен, надгробие обрамлено
кирпичом. Известь настолько крепко связала кирпич и камень,
что отличить их друг от друга теперь уже невозможно. У
вершины надгробия рельефные полумесяц и звезда, по бокам
надпись, выполненная арабскими буквами. В центре камня
изображены конь, газыри, кинжал, пистолет и кобура, чуть
пониже - кувган, пара чувяк, ноговицы. Покрытый зеленоватой
пплесенью рисунок различается с трудом. Я внимательно
вглядываюсь в осевшее от древности надгробие, но не могу
обнаружить ни дату рождения, ни дату смерти, только эта
причудливая вязь на непонятном мне арабском языке.
- Почему ты считаешь, что это захоронение самое старое
на кладбище?
Мой вопрос слегка обидел Шамиля, и он укоризненно
посмотрел на меня:
- Разве я тебя когда-нибудь обманывал?
- Никогда, ни в чем.
- Стоит дождю слегка намочить камень, как надпись и
изображение начинают проступать отчетливей.
С этими словами Шамиль присел на корточки и, достав из
кармана перочинный ножичек, стал ковырять землю перед
надгробным камнем. Земля была сухая, рассыпчатая.
- Видишь, как скосился камень? Давно я здесь не был, с
самого дня похорон Адта, деда.
Сидение на корточках быстро утомило Шамиля - куда
только делись его силы! - он встал и протянул ножичек мне:
- Теперь ты покопай.
Шамиль решил, наверное, подшутить надо мной.
- А зачем копать-то?
-Копай, копай,сейчас узнаешь.
Я опустился на корточки, стал ковырять ножом землю. Ну
и чудак, всегда и везде умудряется найти себе и другим какую-
нибудь работу. Чего это ему взбрело в голову?
- Копай поближе к кмню, а землю отбрасывай в сторону.
- Чем отбрасывать?
- Ладонями, чем же еще? Ну-ка, отойди, кто тебя
только...
- Ладно, ладно, и без тебя справлюсь.
Земля была необычайно пушистой, рыхлой. А ведь лопата
не касалась ее с тех пор, как здесь вырыли могилу, почему же
земля остается мягкой? Видно, все эти годы, трава, отмирая,
превращаласьь в прах. Таким образом, сбылось для хаджи
последнее пожелание напутствующим: “Да будет тебе могильная
земля пухом”.
-Погоди, - говорит Шамиль, - теперь позволь мне.
- Я не устал, могу еще покопать.
- Хватит, говорю, теперь пусти меня, а то ты не
разберешь, что к чему.
Кончиком ножа он осторожно стал счищать с камня
налипшую землю.
А на том краю кладбища продолжались похороны Разиат. До
нас доносился глухой голос Махамата - старейшего на селе, -
он препоручал покойницу тем, кто прежде е покинул этот свет.
- Видишь? - Шамиль глянул на меня снизу вверх, потом
ладонью провел по той части камня, которую мы освободили от
земли. Я опустился рядом с ним на корточки, но так ничего и
не смог разглядеть.
- Видишь что-нибудь? - повторил свой вопрос Шамиль. -
Отодвинься немного, а то тень падает. Сейчас бы сбрызнуть
камень водой и изображение выступило бы как на ладони.
Ладно, следующий раз мы прихватим с собой кувган с водой.
- Кажется, это солнце? - сказал я, вглядываясь в едва
заметное начертание, испускающе лучи.
- Солнце, конечно, солнце! - обрадованно воскликнул
Шамиль. но тут же спохватился, с виноватым видом поглядел в
ту сторону, где хоронили Разиат. Но никто не обратил на нас
внимания, люди были заняты своим делом, да и вряд ли могли
услышать нас на таком расстоянии.
- А почему так?
- Как - так?
- Почему месяц изображен у вершины камня, а солнце -
внизу, у основания?
- Так положено. А теперь гляди сюда.
Чтобы лучше видеть, я опустился на колени и, почти
касаясь камня лбом, разглядывая то место, на которое мне
указывал Шамиль. Но ничего определенного не мог разглядеть.
- Ну, как, видишь?
- Не разберу что-то, не то кошка, не то собака.
- Лучше гляди, огня тебе в пепел. Или тыт совсемослеп?
- Слепой, не слепой, но зрение у меня неважное, ты и
сам ведь хорошо знаешь.
- Да барс это, барс, огня тебе в дом!
- Барс?
- Ну, конечно! А под барсом что ты видишь?
Я еще отгреб ладонями. И в самом деле, под влажной
землей рисунок проступил отчетливей: от солнечного круга в
разные стороны расходились семь лучей, пониже был изображен
барс, еще ниже - куча каких-то бусинок, соединенных в
ожерелье.
- Ведь это бусинки? Или, может, газыри? - повернулся я
к Шамилю.
- Ну, ты сказал - бусинки! - рассмеялся Шамиль и опять
покосился на стоящую в отдалении толпу. - Сам ты бусинка!
Это люди, опустившиеся на колени.
Как же так? Ведь начиная с одиннадцатого века, когда
халиф аль-Кадир провозгласил “Символ веры” мусульманский
обычай запрещал изображать людей и животных, это было
прерогативой одного лишь Аллаха. Видимо, Шамилю это не было
известно, а я не стал об этом говорить, лишь спросил его6
- Хаджи его звали или он и в самом деле был ходжа?
- Я и сам точно не знаю. Адта, мой дед, называл его
хаджи, но я никогда не догадался спросить, было ли это
настоящее его имя.
Я продолжал рассматривать рисунок на камне.
- Солнце, барс: коленопреклоненные люди. Ну,
изображение солнца мне понятно: солнце - дающее жизнь всему
на земле. То, что люди поклоняются ему, тоже можно понять,
но вот барс... Почему автор рисунка из всего множества
животных выбрал именно барса? Или, может, случайно?
- Эх ты, писака! Считаешь себя образованным человеком,
а не знаешь, что барс является покровителем Осетии.
И верно, как я мог это забыть!
- Ну, а что хотел сказать своим рисунком автор?
- Помню, Адта рассказывал так: покровитель обиделся на
осетин и повернулся к ним спиной. И вот люди упали перед ним
на колени и стали молить его, мол, прости нас, обороти к нам
свой лик.
- А о чем говорит изображение солнца?
- Солнце тоже имеет свой символ, мол, между нами,
людьми, и солнцем только ты, наш покровитель - единственный
посредник, так не обойди нас своею милостью.
- Никогда прежде не слышал о таком предании. И все же,
к чему этот рисунок на надгробном камне?
- Что значит “к чему”? Хотя бы к тому, чтобы человек
задумался о бренности своего существования, а к концу всех
нас ожидает единая и единственная дорога! - внезапно вскипел
Шамиль и кивнул головой в сторону кдалбищенских ворот. И,
уже успокаиваясь, проворчал: - Слишком все умные стали,
стараются все обязательно разложить по полочкам.
- Постой, шамиль, чего ты сердишься? Лучше расскажи,
что стало с теми, которые молились своему покровителю?
Услышал он их, повернул к ним свой святой лик?
- А ты сам как думаешь? - вопросом на вопрос ответил
шамиль. Он скользнул взглядом в сторону могилы Разиат,
потом, пригнувшись, опять уставился на рисунок. Я стоял в
каком-нибудь шаге от него, видел его исхудавшие плечи,
изрядно поседевшие виски, ямочку на затылке.
- Люди уже уходят, Шамиль.
— Да, да, только им опять сюда придется возвращаться, -
откликнулся он, и в его голосе прозвучал скорее оттенок
равнодушия, чем горечи. Я сделал вид, будто не понял смысла
его слов.
- Что будем делать? Засыпать камень опять?
- Не надо, пусть люди видят рисунок, - и, уже отходя от
могилы, добавил: - Раз мы уже здесь, пойдем заодно навестим
могилу Адта.
В Зилге, пожалуй, раньше, чем в других селах, стали
огораживать кладбище от скота. До войны, конечно, ни
колючей, ни глазкой проволоки не достать было. Чтобы скотина
не заюредала на кладбище, ранней весной, еще до того, как
появится трава, жители села собирались на зиу. Вокруг
кладбища лопатами выкапывали довольно широкий и глубокий
ров, который служид преградой для скота. Ров давно не
обновлялся, его уже засыпало, но он хорошо просматривается
еще и сейчас. Могильные холмики местами подступают к самому
рву, а местами отступают в глубь кладбища. Могила отца
Шамиля Ислама находится почти у самого рва, здесь же, чуть
повыше могила отца Ислама Петка.
Шамиль долго глядел на осевшие могильные насыпи и,
видимо, не столько для меня, сколько отвечая своим мыслям,
задумчиво проговорил:
- Мудрым человеком был Адта, да пребудет он в раю.
Он молча постоял какое-то время, потом с деловитым
видом отмерил небольшими шагами клочок земли между могилой
Ислама и старым рвом и спросил:
- Как ты думаешь, рядом с Исламом уместится еще одна
могила? Или меня придется хоронить по ту сторону рва?
Нет, он, конечно, не собирался шутить - такими вещами
не шутят - и все же до сих пор мне казалось, что сам Шамиль
не подозревает о том, что жизнь его держится на тончайшем
волоске. К горлу у меня подкатил ком, я едва смог выдавить
из себя:
- Рано ты себе, Шамиль, стал землю отмеривать, пока она
тебе потребуется, кладбище успеет разрастись далеко за
ограду, не то что за старый ров.
- Хороши твои сказки, да кому-нибудь другому их
расскажешь, - улыбнулся Шамиль. - А чего это ты слезу
пустил, дружище?
СЛЕД, КОТОРЫЙ МЫ ОСТАВЛЯЕМ
Ох, до чего же он любил жизнь и как мучительно умирал!
В начале лета, когда все живое на земле жадно вбирало в
себя жгучие живительные лучи солнца, Шамиля наоборот стал
беспокоить яркий свет в окнах, настеж открытых и днем, и
ночью, иначе больной задыхался без свежего воздуха. С утра
он просил, чтобы его перенесли в комнату, окна которой
выходили на запад, а после полудня его опять возвращали в
комнату, которая глядела на восток. Когда-то невозмутимый,
уравновешенный Шамиль теперь раздражался по малейшему
поводу. Но, видно, особенно его тяготило то, что кто-то мог
видеть его беспомощность. Сердце мое догадывалось об этом,
поэтому я не решался проведать его, хотя не проведать нельзя
было.
Во дворе мне повстречалась Надинка. Из-под косынки на
висках выбивались седые волосы. Не зря говоряТ что человек
может поседеть всего за одну ночь. По внешнему виду старушки
нетрудно было догадатьс<, что постоянное недосыпание и
переживания подточили ее силы и она еле держится на ногах.
- Как Шамиль?
Она не ответила, лишь горестно покачала головой.
Мои ноги прилипали к раскаленному асфальту двора,
каждый шаг давался с огромным трудом, словно я вырывал ноги
из глубокой вязкой жижи. Взбираясь по ступеням, я
чувствовал, как бешено колотится в груди сердце. Наконец я
осторожно перешагнул порог комнаты.
На краю постели, смятый вид которой говорил о
мучительных страданиях, выпавших на долю того, кто покоился
на ней, сидел, прислонившись к спинке кровати, хаджимусса,
дядя Шамиля, а на коленях у него лежала голова Шамиля. Чтобы
больному было удобнее, Хаджимусса подложил ему под голову
руку, словно тот был грудным беспомощным ребенком. Больной
тяжело дышал, щеки его запали, нос заострился.
- Шамиль!
Он приоткрыл глаза, взглянул на меня, но лицо его
оставалось совершенно отрешенным. Я видел, как он провел
языком по пересохшим губам и едва слышно застонал. Потом
опять прикрыл веки.
- Шамиль!
Больше я не смог произнести ни слова. Да и о чем было
говорить? Спрашивать его о болезни или, может, подбодрить
его? Ни то, ни другое уже было ему ни к чему.
Я постоял возле постели Шамиля, потом, глотая слезы,
вышел во двор.
В тот день я впервые понял, что слова “солнце для него
померкло” - не только образ, к которому издавна прибегают
литераторы, но что они имеют под собой вполне реальную
жизненную основу. Я смотрел, видел, но не воспринимал ни
кирпичной стены, ни голубого неба, ни раскаленного серого
асфальта под ногами, ни свежевыкрашенных ворот, ни сочной,
накануне омытой дождем листвы винограда - “Не бойтесь, не
дам я смерти унести себя, вцеплюсь крепко - рук не оторвать
- в виноградную лозу”, - только уши мои глохли от какого-то
непривычного, тугого и бесконечного гула.
х х х
Его не стало в самый долгий день года, день летнего
солнцестояния. Природа отметила долготу дня по-своему: с
утра хлынул торопливый ливень, который вскоре сменился
жгучим солнцем, к полудню снова гроза и снова жгучее солнце.
Смерт Шамиля всколыхнула всю Зилгу, да и другие села по всей
Осетии, но не нашлось среди них ни одного человека, кто смог
бы утешить маленьких дочуров Смайли и Чермена. Все восемь
девочек, обливаясь горючими слезами, то и дело бросались к
гробу. Поневоле усомнишься, что нет ничего на том свете,
иначе как это он, любимый дядя, может лежать спокойно, как
он может не улыбнуться, не обнять своих дорогих племянниц;
ведь они, бывало, драки устраивали, за волосы друг друга
таскали, чтобы только посидеть у него на коленях.
Небеса тоже пролили над ним свою долю слез, и немалую:
после полудня хлынул жуткий ливень, земля и небеса нещадно
хлестали друг друга. Курдалагон принялся ковать золотые
цепи, от громовых раскатов глохли уши. Женщины, пришедшие на
похороны, теснились в двух больших смежных комнатах и в
коридоре, мужчины упрятались в просторном сарае. Двор весь
был залит водой. Посреди дня померкло так, что в доме и
сарае пришлось зажигать лампочки. Но едва включили свет, как
небо прочертила огнедышащая молния, небесная твердь ветвисто
раскололась из конца в конец, лампочки ярко вспыхнули и
погасли, раздался невероятной силы раскат грома, от которого
дрогнула земля. От удара молнии в какой-нибудь сотне метров
от дома Шамиля, в соседском саду, до самых корней был
разодран ствол могучего столетнего тутовника.
х х х
До чего же устойчивым оказалось кдалбищенское взгорье,
как оно не провалилось в бездну, когда на него взобралось
пол-Осетии!
Пока похоронная процессия двигалась к кладбищу, собачку
никто не заметил, но лишь гроб спустили в зияющую яму, она,
откуда ни возьмись, вдруг очутилась возле самой могилы.
- Ну-ка, уведите ее кто-нибудь отсюда, - велел Махамат,
старейшина села.
Младшие тут же бросились и отогнали собачку, но она
опять тут же выросла возле могилы, стала шнырять под ногами
спускавших тело в могилу, явно намереваясь юркнуть в яму. Я
поднял ее на руки и, успокаивая, прижал к груди, но она,
больно царапаясь, все норовила спрыгнуть на землю, мелко
дрожа и напрягаясь, словно пружина. Почему ты меня не
отпустишь, почему не даешь напоследок лизнуть руку хозяина,
словно бы вопрошали ее умные, подернутые печалью глаза.
- Столько лет живу на свете, а такого чуда не видал, -
с удивлением качал головой Махамат.
После того, как могилу засыпали, свежий холмик земли
аккуратно выровняли лопатами, положили на него, по обычаю,
пару сухих хворостин и вылили на него кувган воды, я опустил
собачонку на землю. Собравшиеся по очереди подходили к
временному деревянному столбу-надгробью и, касаясь его
руками, прощались с умершим. Собачка тем временем сделала
несколько кругов вокруг могилы и, принюхавшись, принялась
лапами разгребать землю.
- Не забудьте забрать ее отсюда, - распорядился
Махамат.
И я опять взял собачку на руки.
Шамиль неизвестно где подобрал Кудыра совсем маленьким
кутенком и принес его домой. Когда болезнь подточила силы
хозяина и видеться с людьми для него стало в тягость, - не
таким человеком был Шамиль, чтобы на людях показывать свою
немощь, за одним лишь Кудыром сохранили право, которого он
прежде был лишен: входить в комнату и ложиться возле кровати
хозяина.
Когда люди разошлись с кладбища и глазам моим предстал
сиротливый холмик над могилой Шамиля, я впервые ясно
почувствовал, что все люди - и я тоже - смертны.
х х х
К вечеру, когда солнце уже собралось закатиться,
скрипнула калитка ворот и во двор вошел мой младший сын. Он
был бос, волосы взлохмачены, футболка вылезла из-за пояса.
Видно, он не рассчитывал застать меня дома и, увидев понуро
сидящим на ступеньке крыльца, круто повернул и направился в
сад. Я окликнул его, он послушно остановился. Ругать его
было выше моих сил, но не удержался и упрекнул:
- Как тебе только не стыдно! Быстро же та зыбал те
сладости, которыми он вас угощал. И не только сладости, а
впридачу каждому еще лотерейный билет на счастье... Парень в
тринадцать лет - это уже настоящий мужчина, так нет, чтобы
помочь где скамейку поставить, где людей с ведром холодной
воды и кружкой обойти, да мало ли чем можно быть полезным в
такой день!.. А ты что? Где ты бродил целый день?
— После вас мы тоже на кладбище ходили, - зашмыгал он
носом.
- Что вы там забыли, на кладбище?
- Плакали.
ЧИСТЫМИ РУКАМИ
После смерти Шамиля Надинка так больше и не сняла
траур. Крепкая, расторопная не по возрасту, она стала быстро
чахнуть. Не надолго пережила Надинка сына. Похоронили ее,
как она и заслуживала того, со славой и почестями. Теперь
дом Шамиля и вовсе остался без хозяина. Братья ломали
голову: что с ним делать, как лучше поступить? Сами они в
крыше над головой не нуждались. Смайли с семьей, со всем
своим потомством давно обосновался на другом конце села,
живет в добротном, просторном доме. Чермену тоже не
приходится жаловаться: в городе у него квартира в
многоэтажном доме. Дочери его, за исключением младшей, ходят
в школу. Незаметно промчиться июль, минуют один за другим
дни поминок, и тогда Чермен наглухо закроет двери
опустевшего, осиротевшего дома. Нет, с продажей он пока
повременит, хотя покупателей предостаточно. Конечно, за него
можно получить хорошие деньги; но деньги - это всего лишь
деньги, а дом - это дом, всегда найдется, кому в нем жить. В
конце концов Чермену предстоит четырех дочерей замуж
выдавать.
Не помню, по какому случаю, но собралась как-то группа
мужчин из нашего села. Кто-то возьми да спроси Чермена:
- Чермен, я слышал, ты дом продаешь?
- От кого это ты слышал?
- Вот от кого слышал, не скажу, забыл, - растерялся
спрашивавший, уловив в тоне голоса Чермена недобрые нотки.
- Узнать бы мне, какой мерзавец этот слух распускает!
Да пошлет Бог проклятия на их голову, даже на работу ко мне
стали являться, говорят, ты вроде бы дом продаешь...
- Да ведь я спросил просто так, на всякий случай...
- Скажу тебе то же самое, что и другим: неужели у людей
не осталось ни капли уважения к памяти того, кто строил этот
дом? Ведь еще наши деды говорили: мертвые слышат даже то,
что не дано услышать живым.
Кто способен охладеть к отчему дому, тот никогда не
сумеет полюбить ни свое село, ни родную землю, такой человек
любит и ценит только себя. Если сегодня ег что-то обидело в
родном селе, он тут же сбежит в другое, соседнее село,
олидят и там - будет странствовать по всей земле, не
раздумывая, покинет вскормившую и взрастившую его родину.
Везде ему будет плохо, скверно, и прежде всего потому, что
он сам носит в себе эту скверну.
Лето незаметно сменилось осенью, оставив лишь
воспоминания о душных, раскаленных днях. Подошли к концу
школьные каникулы. Вновь перебрались в город дочери Чермена,
с ними и мать. Правда, пока стояла погожая осень, они нет-
нет да и наезжали по воскресеньям в Зилгу. А Чермен все
никак не мог покинуть дом брата, отсюда и ездил на работу.
К тому времени дохнуло зимой. С домашней птицей у
Чермена особых хлопот не предвиделось, к тому же с соседями
он жил дружно, и они всегда готовы были прийти на помощь. Да
и много ли курам требуется: насыпь им пару раз в неделю
совок-другой кукурузы в кормушку, - вот и все, что нужно. С
коровой дело обстоит сложнее: ее надо вовремя доить, вовремя
давать корм, чистить хлев, одним словом, здесь нужен
постоянный хозяйский глаз.
Чермен обратился к старшему брату, мол, пригляди за
скотиной хотя бы эту зиму.
- А чем мне прикажешь кормить ее? - удивленно спросил
Смайли.
- Как-нибудь выкрутимся, привезу тебе сена, может,
раздобуду кормовую смесь...
Попробуй сохрани спокойствие с этим Смали? Что он за
человек: и себе не хочет помочь, и другим в помощи
отказывает. Сколько уже лет заведует колхозной фермой,
другой бы давно на его месте собственными стадами да
табунами обзавелся, а у него как была одна-единственная
буренка, так и осталась, да и ту он кормит одними
кукурузными стеблями с огорода. Стоит, говорит, мне унести
хотя бы полкармана силоса с фермы, как другие растащут его
машинами.
Вот поди и поговори с таким принципиальным человеком.
В летнюю пору, когда солнце подолгу задерживается на
небосводе, у колхозных механизаторов начинаются самые
горячие дни, даже как следует умыться времени нет. У людей,
выполняющих самую тяжелую и неотложную работу, у тех, в чьих
руках находится судьба урожая, и еда должна быть
соответствующей. Чтобы подкормить механизаторов, в колхозе
на бой пускают выбракованную скотину. Понятное дело, вся
скотина находится в распоряжении заведующего фермой, да и
режут ее прямо здесь же, на ферме. Так вот, когда завскладом
приезжает забирать мясо, он всякий раз удивленно спрашивает:
— У тебя что, Смайли, семьи нет, или как? Взял бы себе
хотя бы кусок печени, пусть дети обрадуются твоему
появлению.
Какой там! Смайли недовольно машет руками:
- Все, все забирай, мне ничего не нужно!
Чистую работу надо выполнять чистыми руками. Чистота же
души человека находится в прямой зависимости от чистоты его
рук.
До весны корова Шамиля едва дотянула, но когда опять
наступили холода, Чермен решил: “Лучше отвезти скотину и
продать, чем опять просить Смайли оставить ее на зиму”.
Хмурым воскресным днем Чермен доставил корову на
скотный базар Беслана. Скотины здесь было много, продавались
крупные племенные быки, дойные и яловые коровы, разной масти
и возраста бычки, телята, пуховые козы, круторогие бараны,
ослы, с понурым видом стоящие у подвод, - а вот с
покупателями было похуже.
- Сколько просишь за корову?
- Сколько дашь?
По тому, как равнодушно глядит покупатель, ясно, что он
спрашивает о цене просто из любопытства, а, значит, всерьез
принимать его нее следует.
- Почем корова?
- Почем ты хочешь? - в тон спрашивающему отвечает
Чермен.
- Скотину бродаешь?
Возле Чермена останавливается высокого роста, худой,
небритый мужчина неопределенного возраста, не поймешь, то ли
сорок ему, то ли шестьдесят. На нем щегольские коричневые
сапоги гармошкой, китайский габардиновый плащ, модный около
десятка лет тому назад, однако не потерявший своего цвета и
нисколько не износившийся, из-под лихо заломленной бухарской
шапки виднеются коротко остриженные, тронутые сединой
волосы.
- Тебя спрашиваю, скотину продаешь?
— А ты думаешь, я ее сюда к быку привел на случку?
- Валлахи, веселый ты парень, ирон! - мужчина в плаще
обошел вокруг коровы, глянул на ее зубы, провел загрубевшими
пальцами по шершавым рогам, погладил по холке и по бокам,
потом еще раз обошел вокруг коровы, теперь уж с другой
стороны.
- Сколько в ней будет мяс?
- Даже не знаю, что тебе сказать о мясе, но клянусь
тебе этой черной землей, летом, когда травы везде вдоволь,
она дает утром и вечером почти два ведра молока.
- Наверно, пудов двадцать будет, - ответил на своей же
вопрос покупатель.
- Что? Двадцать говоришь? Горской породы коровы у меня
тоже были, но я устал с ними возиться, пользы от них меньше,
чем забот. Единственное, чем хороши, так это неприхотливы,
да и корма на них мало расходуешь. Зато и удои у них, как от
козы. А эта семь месяцев, как отелилась, а все же ведро
молока дает исправно. Если правду говорить, сейчас мы ее
доим только один рааз в день.
-Ладно, пусть будет восемнадцать... А теперь назови
последний цена.
— Если не веришь мне, можешь забрать корову домой, и
если каждый вечер она не будет давать ведро молока, пригони
ее обратно, и я верну тебе твои деньги до последней копейки.
При свитеделях. Спроси кого угодно в Зилге, и любой тебе
скажет, где живет Батагов Чермен. Ну, а гуляла она месяц
назад. Если не веришь, спроси у пастуха, тот тебе не соврет.
- Какой разниц, когда гуляла.
- Как это какая разница, если ты и в самом деле
собираешься покупать корову?
- Меня ее мяс интересует, а когда гуляла, меня не
интересует.
Чермен остолбенел от неожиданности. Так вот в чем дело!
Только сейчас он сообразил, что корову покупают на убой.
- Постой... постой... Так ты... тебе она нужна,
чтобы...
- Хорошо твоя голова соображает, ирон!
При этих словах Чермен резко схватил корову за поводок,
словно ее собирались отнять у него силой.
- Все, не продаю я корову!
Покупатель сверкнул полным ртом золотых зубов:
- Может, ты ее к быку пригнал? Назови мне окончательный
цена.
- Ты глухой или тугой на ухо: на убой я корову не
продаю. Ну-ка, Жанно, - обратился Чермен к дочери, - огрей
ее хворостиной!
Но бить животное не понадобилось: успевшая ошалеть от
непривычного базарного гула корова послушно двинулась
вперед, едва Чермен потянул ее за веревку.
- Ей-Богу, головы у тебя нету, ирон! Когда продашь
корову, какой тебе разниц, резать ее будут или шкуру с нее
заживо сдирать?
- Не продаю я корову, и все! Кругом вон сколько скота,
иди туда и покупай, а меня оставь в покое.
Вырвавшись с базара, корова сразу же устремилась туда,
где еще зеленела травка. Чермен изо всех сил вцепился в
поводок, Жанна едва поспевала за ним. Следом упрямо шагал и
мужчина в синем плаще.
- Давай, земляк, пожмем друг другу руки, и я дам тебе
восемьсот рублей.
- Не продаю я корову ни за восемьсот рублей, ни за
восемь тысяч!
Базар уже остался далеко позади, а покупатель все не
отставал:
-Даю тебе тысячу рублей1
На этот раз Чермен даже не оглянулся.
- Глупый ты человек, ирон, совсем глупый!
“На убой, говорит! Да чтоб ты вкуса мяса больше никогда
не почувствовал, чтобы мясо глазами не увидел!. Как же,
отдам я тебе на убой корову, которая все эти годы, словно
мать, кормит моих ребятишек. Это же все равно, что из членов
семьи кого-то отдать. А он ко мне со своей тысячей лезет...”
х х х
В тот же вечер в ворота Чермена постучал покупатель,
которому он в душе очень обрадовался.
- Я слышал, ты собрался корову продавать, Чермен.
- И не стал бы продавать, Рамазан, да другого выхода у
меня нет.
- Понимаю тебя, нет у тебя возможности за ней
приглядывать. А у нас, как на грех, обе буйволицы цуть ли не
в один и тот же день молоко потеряли. А такой большой семье,
как наша, сам понимаешь, без молока никак нельзя обойтись.
Скотину я всегда покупаю только у знакомых людей. Что же до
твоей коровы, то ей, можно сказать, и не придется привыкать
к новому месту, во всяком случае, пастухи и пастбища у нее
останутся прежними. Сколько тебе за нее давали?
- О том, сколько давали, не спрашивай, тебе я рад бы
отдать ее даром, потому что знаю: не только в Зилге, но и во
всей Осетии никто не ухаживает за скотиной так, как Рубаев
Рамазан.
- Благодарю тебя, Чермен. Доброе слово о человеке
дороже самого щедрого подарка.
КУДЫР
Наконец Чермен избавился от забот о хозяйстве и уже
собрался было запереть двери дома до следующей весны, как
вдруг вспомнил о Кудыре. Пришлось отвести собаку к живущему
поблизости Хаджимуссе и попросить приглядывать за ней. Но
когда через несколько дней Чермен приехал из города
проведать дом, то увидел, что Кудыр лежит перед воротами.
- Ты что здесь делаешь, Кудыр?
Собака глянула на него с укоризной, нехотя помахала
хвостом, но с места не сдвинулась. Однако, увидев, что
Чермен возится с замком, резво вскочила на ноги и первой
прошмыгнула через калитку во двор.
- Кажется, ты тоже решила проведать дом или, может, ты
стережешь его?
Непрерывно махая хвостом, ласкаясь, собака вертелась
под ногами Чермена, не давала ему и шагу ступить.
- Правильно ты поступила, что легла перед домом.
Посторонним здесь делать нечего.
Будто жалуясь на что-то, собака жалобно заскулила.
- Ты соскучилась или, может, проголодалась? Но разве
Хаджимусса не кормил тебя, ведь он уверял меня, что все
будет хорошо, а?
Чермен обошел двор, потом прошелся по комнатам,
заглянул в летнюю пристройку, обшарил все углы - все в доме
было так, как он оставил.
- Молодец, Кудыр, хорошо караулил!
Чермен закрыл двери на ключ и собрался уже выйти на
улицу, когда заметил, что радость в глазах собаки погасла и
она растерянно глядит ему вслед. По мере того, как
приближалась минута расставания, хвост Кудыра опускался все
ниже и ниже.
- Пойдем, Кудыр, я ухожу.
Собака обрадованно бросилась следом за Черменом, но,
увидев, что хозяин двинулся в сторону дома Хаджимуссы,
остановилась в нерешительности.
“Видимо, Кудыр не очень-то доволен своими новыми
хозяевами”.
Чермен застал Хаджимуссу в сарае, тот менял оглоблю
видавшей виды телеги.
- Кажется, своего четвероногого гостя вы не очень-то
жалуете...
- А-а, Чермен, здравствуй! Поссорился твой Кудыр с
хозяйкой и убежал, обидевшись. Звал я его обратно, да он не
пожелал вернуться.
- Тогда дай мне какие-нибудь объедки, жалко собаку,
проголодалась она.
- Входи в дом. Кудыр может и подождать.
- Рад бы, да некогда, с работы всего на часок
отпросился.
Хаджимуссе показалось, что Чермен обиделся на него,
иначе почему бы ему не войти в дом? И чтобы хоть как-то
оправдаться в его глазах, он начинает рассказывать:
- Ей-Богу, Чермен, твоя собака не иначе как приболела:
вчера и сегодня утром я отнес ей остатки супа и кусочки
хлеба, но она отвернулась, не стала даже принюхиваться.
Наверно, ее похлебка так и стоит до сих пор перед воротами.
- Как же, оставят там ему соседские собаки да гуси!..
На следующий же день Чермен вернулся к Кудыру с
гостинцами.
В ту осень пошла в первый класс ребятня, перед которой
Шамиль плясал в дождевой жиже. Дети все в одинаковой
школьной форме - брюки и юбочки у всех аккуратно отутюжены,
у кого ранец за плечами, у кого портфель в руках. А как же
иначе - люди заняты большим государственным делом. Боясь,
как бы из какой-нибудь подворотни на них не набросилась злая
собака, школьники опасливо шествуют прямо посреди улицы. Те,
чей путь лежит мимо дома Батаговых, замедляют шаг:
- Смотри, это собака Шамиля. Она ждет Чермена.
Шамиля ребята помнят смутно или знают понаслышке,
Чермена же часто видят у ворот дома.
- Не дразни, - предупреждают они друг друга, - это
собака Шамиля. Она Чермена дожидается.
Осенняя ли слякоть на дворе или зимняя стужа, Чермен не
забывает верного пса Кудыра. Собака будет с голоду помирать,
но не возьмет еду их чужих рук. И только когда ее угощают
Чермен или его дочери, она ест с удовольствием.
Кудыр облюбовал себе место в дальнем углу сарая на
брошенном ему ватнике. Порой пес, прикрыв глаза, засыпает,
но почти сразу же испуганно вздрагивает, хотя, казалось бы,
причин для беспокойства нет и во дворе по-прежнему тихо.
Когда же долгое лежание утомляет его, он поднимает громкий
лай. Лает он не по нужде, а просто потому, чтобы не забыть,
как это делается, а еще для того, чтобы дать о себе знать,
мол, я на месте, и по-прежнему караулю дом своего хозяина. К
долгим дням и ночам одиночества пес настолько привык, что на
всякие посторонние звуки - мычание скотины и топот копыт,
пронзительные крики детей с улицы (если те, конечно, не
слишком приблизились к воротам), резкий гогот гусей,
нарастающий шум изредка проезжающих мимо грузовиков (Кудыр
все еще способен распознать шум легковой машины той марки,
на которой в свое время ездил его хозяин) - он не реагирует,
словно бы даже не слышит их. В полночь он время от времени
бежит к каналу и обратно, но не столько для того, чтобы
испить воды, сколько размяться.
Ближе к рассвету, когда на улице появляются первые
прохожие, Кудыр вылезает из-под ворот и садится на задние
лапы. Глаза его при этом устремляются на юг, потому что
знает: оттуда появится на урчащей машине Чермен,
здоровенный, с гору ростом человек, добрый и ласковый.
Машина остановится перед воротами, и в нос Кудыру ударит
смешанный запах бензина, нагретого металла и искусственной
кожи, а в ушах раздастся знакомый глуховатый голос: “Ну,
что, заждался, Кудыр? Грустил, небось? Не переживай, скоро
уже конец зиме, а там, глядишь, мы опять нагрянем сюда: и
Рита, и Жанна, и Фатик, ну, и, конечно, я” - псиное сердце
радостно замрет, но не от того, что говорит хозяин, - смысл
слов ему не понятен, - а от одного звука его голоса, и от
ожидания - томительного, длящегося мучительно долго - уже
нет сил бурно проявить свою радость, а можно позволить себе
лишь взвизгнуть и помахать, обнюхивая ботинки хозяина,
веселой загогулиной хвоста, и принять пищу из его рук не как
дар, а как честно заслуженную за верность и ожидание плату.