ВРЕМЯ
Ты идешь упруго, радуясь своей красоте и силе. Кажется, что
все так и смотрят на тебя; любуются. Незримо время идет за тобой,
смеясь и подмигивая идущим навстречу тебе болезням, старости и
смерти.
В темном с синью небе сверкают звезды. Неплохо было бы
очутиться на одной из них; пожить блестяще и, звездной заболев
болезнью, утереть носы голливудским дивам.
Я стою на утесе и, бледный, смотрю в пропасть. Я думаю: стоит
ли любовь того, чтобы не спать ночами; ходить, лишившись аппетита,
и сочинять в ее честь белые, как фата, стихи; поражать ее
воображение хитро вымышленными или основанными на реальных
событиях рассказами и получать за них гонорары и всяческие премии,
в том числе и Нобелевскую? Так это же слава! Смеясь, я слезаю с
кручи, сажусь в автомобиль и еду дальше во Владик.
К рассвету гаснут бледнолицые звезды. И воссияет лик нового
дня восходом солнца на радость живым родственникам и потомкам
мертвых.
О великий Уолт Уитмен! Как жаль, что в школе я не зубрил твоих
громогласных стихотворений. Но, думаю, это к лучшему, ибо, случись
такое, я был бы теперь, убеленный сединами и лысеющий этак малость
на макушке, равнодушен к твоим творениям, как, например, к
сочинениям грузинского поэта Шота Руставели.
ТИГР
Я тигр, полосатый хищник, ужасный зверь – УАУ!!! Мои далекие
предки были на редкость саблезубые. У меня клыки помельче, но
аппетита не убавилось – как и прежде, выслеживаю добычу,
преимущественно косуль, и бросаюсь на намеченную рогатую жертву,
которая порой ускользает, как сейчас. Досадно: сегодня обед мой
ускакал, а мои вассалы – вечно голодные гиены, которым я всегда
оставляю объедки, – жутко недовольны. Если бы они были такими же
сильными и бесстрашными, как я, давно пообедали бы мной, но гиены
трусливы, хоть и смеются надо мной ехидно, даже издеваются. «А ну-
ка брысь отсюда! – рычу я оскалившись. – И без вас тошно!» Завтра
разберусь. Может, съесть кого из них? О нет! лучше останусь
голодным. Меня тошнит от одного их вида, и воняют страшно, но при
всем при том политики: льстивы, когда я с добычей. Ложусь спать на
пустое брюхо в тени огромного дерева. Отдохну, а там видно будет,
еще не вечер. Едва глаза закрыл, как сверху на голову банановая
кожура упала. Это обезьяна корчит мне рожи. Хорошо ей,
краснозадой, сидеть там наверху и жрать бананы, а мне фигу вон с
того дерева.
Твои смешки на мои горячие чувства как снежки. Теперь и я
холоден.
О как мне хочется подойти вон к той девушке с обнаженным
загорелым животом и блестящим пирсингом на пупке; так бы и схватил
ее за руку, и потащил бы куда-нибудь в укромное местечко. А там,
сорвав с нее фирменные тряпки, стянул бы влажное от возбуждения и
пота нижнее белье и владел бы ее голым ладным телом и так и сяк.
Сегодня, купаясь, себя оглядел и подумал: хорошее тело,
упругое, с горным загаром. Как жаль, что такое сокровище в тряпках
я прячу, пусть модных и ярких, ведь женщины то, что сокрыто
одеждой, не видят.
Иногда люди напоминают мне манекенов. Так же стоят замерев у
входа в бутик, выставляя свои шмотки на всеобщее обозрение, и я
пугаюсь, когда они вдруг начинают шевелиться и разговаривать.
В 80-х слушая Цоя, я мечтал дотянуться до звезды по имени
Солнце. В 92-м меня, обожженного раскаленным стволом пулемета,
вырвало на звездную ночь, когда друг упал на траву. А через два
дня на его могилу я положил цветы.
Лицо, что должно было истлеть, повернулось ко мне. Глаза, что
должны были закрыться, лукаво смотрели на меня. Не себя ли я
увидел в сидящем напротив, глубоко под землей, в вагоне метро?
Я загнал себя на острие бритвы. Ноги мои в ранах и кровоточат.
Сойти бы, но привык уже, да и боли не чувствую. Наверно, так и
дойду до финиша.
Мне кажется, я краду слова и фразы у великих мастеров. Но
подозреваю, что величайшие из мертвецов обокрали меня загодя.
Время проносится как пришпоренная лошадь. Пытаюсь схватить ее
за хвост и получаю копытами в живот. Вот бы оседлать ее, думаю я,
потирая ушибленные места, и умчаться в пространство, обманув
смерть.
Она запела в номере. Все, что было в комнате, наслаждалось.
Бутылки упились дерьмовым вином; пачка поддельного «Честерфилда»
выкурила последнюю сигарету. Что касается меня, струны, я ждал
прикосновения ее дивных пальцев, дико ревнуя их к остальным
струнам.
Я увидел тебя, и мне показалось, что осень превратилась в
весну. Прилетели птицы и запели. Но ты взяла гитару, и все
умолкли. Когда же в тишине раздался твой голос, я превратился в
камень, и одна из поэтесс присела на меня.
Я подошел к дереву и прикоснулся к нему рукой. Ты нравишься
мне, сказал я ему, хоть и сбросило листву. Тонкими ветвями
штрихуешь белое как ватман небо. И хотя Ты позируешь художникам,
Ты намного талантливей их в искусстве. Но тут такое дело… м-м-м…
ну, в общем, скоро зима, и, если я не растоплю тобою печку, мне не
дожить до теплых деньков. Прости, на моем месте Ты поступило бы
так же. И, поплевав на руки, я взялся за топор.
Все мысли о тебе. Птицами они кружат над тобой и пугливо
взмывают при всяком твоем движении. Кажется, им не клевать зерна
из твоих ладоней, и любовь моя пролетит, не задев тебя крылом.
Редко когда сажусь в маршрутку впереди, рядом с водителем-
грубияном. Обычно залезаю в салон «Газели», где сидят прекрасные
дамы. Заплатив за проезд, мы молча едем и сходим каждый на своей
остановке.
Встречая красивую женщину, я начинаю мечтать о ней. Вот мы
знакомимся, а потом встречаемся. Я без ума от нее, она тоже сходит
с ума по мне. На свадьбе родственники и друзья пьют за нас из
громадных рогов. Оставшись одни, бросаемся в постель и
наслаждаемся любовью. Все отлично: шикарная иномарка, престижная
работа… Начинает болеть голова, и я гоню прочь надоедливые мысли.
Мимо прошла старуха с грязным пустым ведром. Наверное, мусор
выкинула, думаю. Также вынесут и тебя, когда перестанешь дышать.
Но тебя заколотят в гроб, а чтобы не воняла, закопают в землю, да
еще утрамбуют… Старуха злобно на меня взглянула: и тебя вынесут на
свалку, прохрипела она. Угадала мои мысли, старая блядь.
Хочу написать как можно больше, постепенно приближаясь к
великим. Для этого надо прожить долгую жизнь. Но мне хватит и
десяти лет, чтобы создать шедевр и умереть, оплакиваемому
галактикой.
Да, любовь великий двигатель: туда-сюда, а потом ребенок,
пеленки, смена власти, второй ребенок, третья жена, пенсия,
старость, впрочем, последний пункт можно легко проскочить на
войне.
Ты что засунул руки в карманы, задеваешь прохожих и громко
говоришь о своих подвигах? В глазах друзей, идущих рядом, ты
герой. Опять толкнул прохожего локтем и вызывающе обернулся, когда
тот что-то пробормотал. Твои товарищи в восторге и ржут как
лошади. Но почему ты побледнел? Увидел ствол в руке прохожего? А
потом выстрел заставил тебя согнуться и схватиться за живот.
Друзей и след простыл, а ты, лежа на асфальте, ногами и руками
отбрыкивался от скорой помощи.
Она похожа на пантеру. Хочу погладить большую кису, но боюсь
ее острых когтей, да и клыки пугают. Так и живу, страшась своей
любви.
Женский голос: Але, ты где?
Я гуляю по проспекту и смотрю на женщин стройных в одеяниях
нескромных – взор смущают мой и душу. Я клюю на их приманки, но
красавицы беспечно, сняв с крючка, меня швыряют в омут к водяному
в лапы…
Женский голос: Какая низкая самооценка, грустно…
Грусть и есть мое болото, а в прозрачных водах щуки хищно
щелкают зубами, откусить готовы яйца. Но мои большие слишком и
тяжелы, тянут в омут, так что я в своем болоте наслаждаюсь пеньем
жабы…
Женский голос: Перестань, перестань, тебе говорю…
Твой день рождения был для меня неожиданным праздником.
Смущенный, я глотал горячий зеленый чай, исподтишка наблюдая за
тобой. Ты была похожа на кошку, которая гуляет сама по себе.
Дождь за окном. По лужам мчатся машины. В детстве я тоже
воображал себя автомобилем и в зеленых резиновых ботах бегал по
канавам, наполненным мутной водой осени.
Из окна я вижу строящийся элитный дом. Жена спросила: «Ты бы
хотел иметь там квартиру?» Я неуверенно улыбнулся. «Достойный
ответ», – сказала она презрительно.
Лица сидящих со мной в маршрутке кажутся спокойными. Иные
спят, а я тревожно озираюсь по сторонам и думаю: через час я буду
в воздухе, самолет упадет или его захватят террористы, а вы
сойдете в Беслане, где похоронены ваши дети.
Бесстрашно прошедшие путь свой короткий
герои зарыты, их память убита
живущими ныне, а голос мой горький
не слышит народ, нищетою забитый.
Имущим же чуждо геройство; им подлость
и трусость присущи; их деньги омыты
слезами и кровью народа, чью гордость
они продают; а герои забыты.
Я хоть и матерый волк, но осторожный. Передвигаюсь бесшумно,
стараясь избежать столкновения со сворой псов. Им кажется, что они
смогут разорвать меня. Это вряд ли. Я до сих пор жив, а псов
смердящих становится все меньше. Наверняка никто не знает, кто
убивает собак: ведь волки давно перегрызлись. Но остались еще
серые санитары, и по ночам мы, сбившись в стаю на окраине города,
изливаем душу луне.
Нам суждено быть вместе и слушать «Лед Зеппелин». Но ты уж
прости, любимая, если вдруг я вскочу с постели и пойду в ванную.
Чур, не подслушивать за дверью. Настоящие мужчины тоже плачут, но
втихомолку.
Устал я от войны. Который раз
себя грызу за то, что так не сделал
в момент, когда проехал БТР;
за ним еще один, но этот мы
подбили.
Эх, если бы у нас был РПГ
и выстрелы к нему – и первого
броню пробили б огнедышащим
снарядом. И тешились бы, глядя,
как огонь жрет мясо свинозадых
оккупантов.
Шутка ли: любовь накинула на мои плечи многопудовые гири.
Согнувшись под тяжестью сладкой ноши, сижу на кровати, где уснула
моя милая, и смотрю на ее белое красивое тело. Иногда она летает
во сне, и как мне угнаться за птицей счастья с этаким грузом?
Тротуар отражает огни фонарей,
прохожим зонтик укрытие.
А я промокаю любовью к тебе,
доведешь ты меня до горячки.
Опять не поладил с близкими. Захлопнул дверь теплого жилища и,
дав пинка псу, двинулся в путь, выдыхая пар на замерзшую ночь… Уже
давно так скитаюсь, ища пристанища, но беспокойный дух гонит меня
дальше, как ветер перекати-поле.
Двое спорили о чем-то,
было видно, не шутили,
вдруг один из них согнулся,
а другой бежать пустился...
Тени синие деревьев
на асфальт ложатся пыльный...
Одного свезли в больницу,
а другого не поймали.
Как свидетель, показанья
я бы дал, но я собака –
кто послушает дворнягу
шелудивого такого?
Асфальт под карамельным льдом,
а сверху снег как шоколад
с узорами протекторов…
Обочины засахарены вдоль.
Мой путь к тебе через ТрансКАМ – опасно сладок!
Вершины моих чувств в глубоком снегу. Теплого слова им
достаточно, чтобы смять тебя лавиною любви.
Новое сообщение
Тамик
Зина, родная, простишь ли меня, если не приду на твою свадьбу?
О, конечно же, простишь, ведь мы с тобой брат и сестра музы. Ты
для меня символ жизни в мире, где правят зомби. А давай посидим
будущей весной на берегу речки…
Новое сообщение
Зина
Боже мой, конечно прощу :) конечно посидим :) Спасибо, родной,
большое. Приеду в Стамбул – скину новый номер :)
С тех пор прошел не один месяц. Скоро уже весна, и я напрасно
жду от тебя эсэмэски. Когда тоска становится особенно невыносимой,
я звоню на твой старый номер: «аппарат абонента выключен или
находится вне зоны действия сети…» – вот что я слышу в ответ, и
слезы бегут по моим небритым щекам. Вспоминаю, как в полдень
девятого августа я вместе с небольшим отрядом пробивался к
вокзалу, где, по слухам, собрались наши. Вдруг звонок, на дисплее
твое имя. Подношу трубку к своему оглохшему от канонады уху и
слышу плач.
– Алло! – кричу. – Зина, что случилось?!
– Да что же это? – говоришь сквозь рыдания. – Как ты?
Я поднимаю руку с автоматом, и все на свете замолкает. В войне
я выбираю жизнь, и грузинские солдаты мне кажутся оловянными; их
бронетехника – консервными жестяными коробками с протухшей внутри
свининой, а авиация – стаей воронья.
– Зина, родная, – говорю, – я в порядке. Ни о чем не
беспокойся. Вот расправимся с гадами, и сразу же махну во Владик.
Посидим в кафе, как в тот раз, помнишь?
– Правда? Правда? – спрашиваешь, и я вижу, как солнце
умывается твоими слезами…
Я сдержал свое слово, и мы посидели в кафе. Ты была вся в
белом, как невеста, и я бы бритвой вырезал из своих сорока двух
хотя бы половину… Но теперь все это не имеет значения… Я просто
жду от тебя весточки.
Опять звоню тебе, но ты не отвечаешь,
и белый снег не радует меня.
И поросенка кровь, как прежде, не волнует,
хоть носом чую запах шашлыка.
И радость моя тающей сосулькой
свисает с крыши, становясь все меньше.
Мои звонки пожирает пространство заснеженных дорог. Буксуют
машины; пешеходы падают и ломают на обледеневших тротуарах
конечности. Им очень больно, как, впрочем, и мне, страдающему от
неразделенной любви. Я даже вижу, как похожие на снегурочек
медсестры накладывают гипс на мое чувство.
Чувства смешались во мне. Боюсь обжечься мороженым и лижу
чашку с горячим чаем.
Пока я гусеница – довольно гадкое существо, но, чувствую,
скоро стану бабочкой. А знаете, что вы увидите на моих красивых,
как обложки книг, крыльях? Да-да, вы прочтете названия написанных
мною романов, повестей. А также трагедий, комедий, мелодрам, поэм,
стихотворений… Но пока – тсс – молчок. Знай сверчок свой шесток.
Вы еще услышите про меня.
Сука-тоска лижет мне пятки, да так щекотно, что я смеюсь и
плачу.
Жене показал этот опус. Она воскликнула: «О боже! Иди-ка лучше
вкалывай и добудь в поте своего бессовестного лица хлеба с
маслицем. Твоими стишками нормальный мужик да почтенный отец
семейства вытрет волосатый зад свой и пойдет на завод работать.
Славы ему захотелось, видите ли. Иди-иди и дверь не забудь закрыть
с той стороны».
Я пылаю любовью. Страсть кует из меня меч. Я готов срезать все
на пути к тебе. А буде затупится острие мое, огнем из своего нутра
сожгу препятствие и остыну меж твоих грудей.
Было уже поздно, и я спешил домой. Мимо ребят, сидящих на
лавочке, прошел я в напряге. Небрежно им бросил: салам. В ответ
мне не кивнули даже. Ну что же. Насрать. Смех вдогонку пронзил мне
спину, как холодная сталь бандитского ножа, и горячая кровь
хлынула в голову, затуманив паром остатки съеденного бешенством
разума. Пора проучить эту мразь! Я обернулся. Ночь, проглотив смех
ублюдков, дыхнула в лицо мне прохладой; луна побледнела; звезды
сверкнули, глаза мои тоже, должно быть, потому-то я услышал
учащенное биение сердец моих недругов. Что было потом, знают все.
Из своего ТТ я выпустил семь пуль. Трое погибли на месте. Двое
ранены нелегко и громко стонут в больнице. Остальные бежали.
Сейчас я в розыске и прячусь в доме любовницы. Признаться, она мне
порядком надоела, и я серьезно подумываю: а не сдаться ли легавым?
Милая, я слушаю песню, хорошую, грустную, и вспоминаю тебя,
такую неповторимую. От избытка чувств я бы расплакался, но рядом
мой друг пишет статью о вещах серьезных и, возможно, опасных.
Безумно рад тому, что мои рассказы публикуют в толстых
литературных журналах. В диком восторге иногда хочу напиться и
ощутить дерьмо своей грошовой славы… Но задумываюсь: мозг
задохнется в винном чаду и отключится, а тело продолжит простые
движения в безумном темпе. Не успел первый и упал с дырками на
новых шмотках и в шкуре. В своей, чужой – не имеет значения.
Спасибо, не надо – и отодвигаю граненый стакан, наполненный
рубиновым вином.
Я еду в Гизель к отцу. Что скажу старику? – думаю я, трясясь в
маршрутке, исподтишка наблюдая за красивой девушкой, сидящей
напротив. После приветствий он спросит: ну как ты съездил в
Москву? При этом он будет ловить сыр в большой, наполненной
молоком кастрюле. Обычное дело. Я бы тоже половил сырку с этой,
сидящей напротив. Ох, лучше не смотреть на ее красивые ножки в
черных ажурных колготках. Юбка еле скрывает то, что выше. Закрыть
глаза и притвориться спящим? Нет, не могу. Глаза помимо воли
смотрят на ее пальцы в серебряных кольцах, крепко держащие подол
юбчонки, чтобы та не поползла к приоткрытому животу. А зачем
надела такую короткую? Бедная? Материи не хватило? Ишь как рдеют
щечки красотки. Стыдно или что другое? Чувствую, как под моим
потным волосатым брюхом тоже набухает… О чем я думал-то? А,
вспомнил. Все хорошо в столице, отвечу отцу. Я там целыми днями
работал над книгой… И стоит ли ему говорить о моей милой, с
которой я занимался любовью каждое утро и вечером тоже... А еще,
скажу, я дважды ходил в театр, и в Пушкинском музее побывал. Да,
чуть не забыл про каток: на коньках катался и ни разу не упал… Ну
вот, кажется, моя остановка…
Окурками полна лужа, отражающая хмурое, готовое расплакаться
небо. Неужели и сигаретный дым способствует глобальному
потеплению?
Как кот стерегу я на крыше тебя – увы, напрасно.
Ты кошка, гуляешь сама по себе, и это прекрасно.
И я в огорченьи ловлю голубей – как это вкусно.
Но дичь одному потреблять, поверь мне, грустно.
Деревья зацветут, но не в твоем саду.
Вспугнула ты весенних дней тепло
и холодом зимы опоясала стан свой.
Она сказала:
– Брось, ты не поэт! Твои стихи серы, а сам ты глуп. Послушай
лучше это, – и прочла строки давно умершего певца. Еще она
сказала:
– Тот не мертв, о ком еще нет-нет да говорят. А ты умрешь,
забудут все тебя…
– И даже ты? – спросил я.
– Даже я.
Гуляя по городу, довольно грязному и жалкому, с опаской смотрю
на прохожих, которые напоминают мне насекомых, наверняка ядовитых.
Я шарахаюсь от них в сторону. Еще набросятся на меня, думаю, и
покусают. Но в этой черной, яростно движущейся массе порхают
удивительно красивые бабочки. Ноги сами несут меня вслед за одной
из них. Я любуюсь ее формами и узорами. Какая симпатичная, думаю,
хорошо бы иметь такую дома. С каким наслаждением я бы ласкал ее
шелковистые крылья… Вдруг слышу шипение – едва успел отскочить от
разъяренной полинялой бабочки, которой нечаянно отдавил лапку. Еле
отбился от нее зонтом. Вот во что превращаются красавицы с
течением времени. Не стоит заводить такое насекомое. Целыми днями
оно будет валяться в постели и требовать пищи и внимания к себе. А
потом так растолстеет, что никакие крылья не поднимут ее на когда-
то красивые ножки. И весь остаток жизни я буду жалеть о своем
минутном увлечении.
Звезды Голливуда играющие крутых ребят или симпатичных
подонков, в будни ничем особенным не отличаются. Но живут роскошно
и ходят с охраной — дюжими молодцами, обученными разным восточным
единоборствам, будьте уверены, что телохранители (паскудное слово,
я бы свое тело доверил только женщине) всадят пулю в любого особо
опасного поклонника типа убившего Джона Леннона, — боясь бандитов,
которым столь блистательно подражают на съемочной площадке.
Гром музыки, ливень слез, в лужах прошлого отражаются лица
друзей. Не смыть вас временем из памяти воинов, выживших на
войнах. Но кто вспомнит о нас, помнящих?
ЭФА
По горячему песку пустыни прочь от меня уползает боком
маленькая эфа. Я благодарен змее за смертельный укус и уже без
страха смотрю на солнце. От твоих палящих лучей мне не было покоя,
шепчу я, чувствуя холод приближающейся смерти, и не надо будет
искать воду, чтобы утолить жажду, и ящериц на обед... Тень от
зонта старушки с косой скрывает от моих утомленных глаз
раскаленное светило.
ДУШАНБЕ
Город солнца, счастливых дней моей юности и горькой,
неразделенной любви; желание стать великим живописцем вроде
Гогена... Но вместо этого я научился собирать хлопок и курить
анашу; умудрился заболеть неизвестной советской медицине болезнью
и, страшась умереть, глотал таблетки, дающие на время ощущение
былой радости. Как же я хотел покинуть тебя и вернуться на родину,
где я потом так жестоко разочаровался. Но тогда это было в
будущем, сейчас уже в прошлом...
Был юбилей журнала, и меня тоже пригласили на вечер. И даже
попросили вскарабкаться на сцену и сказать пару слов, то бишь
речь. Мучимый звездной болезнью, я медленно поднялся и, спесиво
оглядев присутствующих, сказал: сияние моих произведений подобно
северному, а стихи мои заставляют читателей потеть. В последнем
своем романе я описал потоп с таким искусством, что мои
почитатели, а имя им легион, стали готовиться к концу света...
Прошу вас не терзать мой гений пустой тратой слов, столь
необходимых для моей будущей поэмы, и дозвольте вписать стихи в
мобильник.
Громады домов под облаками, а выше голубой зев неба, дальше
космос, вселенная... Кто я, чтоб петь об этом? Кто ты, чтоб
слушать это?
Сексапильные девушки фотографируются в цветах, посаженных в
Александровском саду. Не правда ли, девчонки краше тюльпанов? И
отцветут они позже, гораздо позже, но отцветут.
Похож на гиену, даже имя его на «г», но не говно, хотя пахнет
также. Во время битвы, когда тигры сходятся со стаей волков, «г»
прячутся в подвалах и закрывают от страха глаза. Но вот кончилась
война, и они вылезают из своих убежищ. Запах крови, трупы воинов
пьянят «г», и они задирают выживших. Тем пока не до задир, ибо
раны еще не зажили, но рано или поздно растерзанный труп глупого
«г» найдут в каком-нибудь укромном местечке...
Я знаю, ты ждешь моего звонка, но не спешу набрать твой номер
и гуляю с другой. Не думай, что весенний ветер выдул из меня твой
образ, и даже запах скошенной травы, который мне нравится больше
аромата дорогого одеколона, не перебьет твой, сводящий с ума...
Просто любовь во мне осталась нетронутой, она законсервирована, и,
чтоб открыть ее, нужна сноровка и умелые ручки...
Ходят тут по Красной площади и щелкают фотоаппаратами или
мобильниками со множеством пикселей. Признаться, я не люблю
фотографироваться, хотя многие желают запечатлеть свои лица с
моим. И чем я привлекаю людей? У тебя нет зеркала? — обращаюсь я к
щелкнутой со мной красотке. Та, хихикая, протягивает мне
косметичку. Ну что, хорош я? — спрашиваю ее. Ты супер, воркует
девушка, прижимаясь к подружке. Гляжу на свое отражение в
зеркальце: так, верхней губы по прежнему нет; нижняя висит до
подбородка; и мой единственный глаз подмигивает и щурится на лбу
под рогом...
Тяга к штанам у меня ну просто маниакальная. На последние
гроши могу купить себе джинсы и любоваться ими, вынимая из шкафа
вместе с другими, пропахшими сыростью. И зачем тебе столько? —
недоумевают близкие, все равно ты ходишь в рваных, а в моднячих
тебя засмеют, и ты не стерпишь насмешек, и удавишься, перестреляв
прежде насмешников. Эх, вздыхаю, в нашем городе воевать
безопаснее, чем ходить в суперских штанах.
К финишу приближаясь на последнем дыхании, оглядываюсь и вижу:
я один. Зрители рукоплещут. Женщины забрасывают меня цветами,
трусиками, кусочками пирога... Я преодолел множество смертельных
препятствий, и ран как на теле, так и в душе великое множество. Но
не обращаю внимания на боль. Меня мучает мысль: где те ребята, с
кем я стартовал? Догадываюсь. Ком подступает к горлу, слезы
брызжут из глаз, а толпа думает, что я плачу от счастья.
Награды и премии обычно достаются куклам. Вот и сейчас смотрю
газету и на первой полосе вижу потрепанную улыбающуюся куклу с
плохо приклеенной бородой. Рядом пожилая Барби; должно быть, их
кладут вместе в постельку. Кукловоды в восхищении от своих
игрушек, но скоро появятся новые, а эти будут пылиться в чулане.
У многих моих земляков такой взгляд: ты видишь на мне
камуфляж, значит, я очень крут. И если ты будешь на меня пялиться
дальше — прикончу. Не веришь? Нет, конечно, улыбаюсь я. Таких, как
ты, дрожащих от страха, я видел в подвалах восьмого августа. И
форму свою, и оружие ты спрятал, чтобы выйти с поднятыми руками.
И, упав на колени перед грузинскими солдатами, показать на меня
пальцем: вот он воевал против вас аж с восемьдесят девятого...
Ходили по пляжу загорелые мускулистые грузины. Златокудрых
белотелых красавиц, приехавших с далекого севера на побережье
Черного моря, кадрили они и, напившись вина, бахвалились перед
ними подвигами. И женщины млели в объятиях сынов Грузии,
бесстрашных и дерзких... И я, так и не повзрослев на войне, видел
не однажды трупы волосатогрудых картвелов, бесславно павших в
курортной Абхазии и в обдуваемой ветрами Осетии.
УБИЙЦЫ
Трое схватили пленного и потащили к стенке, но прежде его
жестоко избили и раздели до трусов. Тот уже не сопротивлялся,
должно быть, смирился. Меня тошнило от всего этого, и я старался
не видеть и не слышать. Он упал в лужу и стих, но открытые глаза
убитого смотрели на меня, как будто говорили: отомсти за меня,
потому что я такой же воин, как и ты, а расстрелявшие меня –
подонки. Я подобрал горячие еще гильзы и спрятал в карман. Лица
убийц я запомнил. И взгляд воина, теперь уже моего брата, я
запомнил тоже. И я убил палачей моего брата, и каждому из них
вбивал в смердящую пасть гильзу, и все дивились причудам убийцы.
Еще по дороге в зоопарк, где в клетках томятся бедные звери, я
знал, что напишу пару на диво свободных стихов. Но дико устал и,
сев на скамейку, писал эсэмэски знакомым.
Орлы в бурках неподвижно сидели на искусственных скалах.
Свободу их сеткой огородили в зоопарке. Узнав во мне горца, орел,
уже в годах, сказал: не думай, что ты свободней меня, хоть ты и
радуешься своим новым штанам. Посмотри-ка, мои не хуже. Да все мы
в матрице, сказал орел помоложе. А один, совсем уже старый,
пытался взлететь, и над ним посмеялись...
Тигр за стеклом был совершенно белый и делал круги как
акула... Я поздоровался с ним и прочел написанные про него стихи.
Думал, порадую одетого в полосатую робу узника. Но тот,
внимательно выслушав, ничего не сказал и снова принялся кружить в
своем пространстве...
А если кто-то прижимался к щеке любимой, теплой подушке,
сырому камню подвала или подставлял нечистое лицо прохладному
ветру Джавы, я в это время колючей щекой прижимался к глянцевому
прикладу автомата и просил невидимого бога спасти меня, друзей и
близких. А тех, кого я ненавижу, тоже сохрани – для мести, ибо
после войны убивать хочется особенно...
Выпусти из себя усталость – пусть она уйдет к трудоголику;
выпусти из себя отвагу – пусть она посетит трусливого; выпусти из
себя безумие – пусть оно войдет в того, за чью жизнь ты не дал бы
и гроша.
Мне показался опус смешным, и я показал его своей подруге. Она
читала,и лицо ее не расплылось в улыбке, как я ожидал, а
скривилось. Не смешно, плохо? – спросил я разочарованно. Чтобы
было смешно, ответила она, надо писать с большим искусством.
Обтекаемый людьми в ярких одеждах, я скромно сидел на лавочке
в Александровском саду. Хотелось крикнуть: знали бы вы, кто я
такой! И голову даю на отсечение, что от женщин меня бы отбивала
конная милиция. А кто ты? – спросила рядом сидящая пожилая леди. О-
о-о, сказал я, о-о-о!