Мне хочется плакать, еле сдерживаюсь, но слезы все же капают
на мостовую многолюдного Владика. Встречные лица ни о чем не
говорят мне. Да и что они могут сказать – люди, не видевшие, что
творилось в Цхинвале 8 августа, когда небо упало на землю и
раздавило наши души.
Нет больше города, и меня тоже. Тенью брожу от одного
сожженного дома к другому. У почерневших стен стоят другие тени.
Лишившись покоя, я мечусь туда-сюда. Во мне буря непогашенных
чувств, разбуженных войной. Со страхом смотрю на сожженные дома:
я не хочу вспыхнуть так же, а после тлеть, пока не польет дождь.
С автоматом хожу во главе отряда из шести человек. Иногда мы
ввязываемся в бой с грузинами, но в основном прячемся в подвалах
от танков, разрушающих наш город.
От артобстрелов люди прятались в душных подвалах. В одном из
них живые сидели с мертвыми. И те и другие были бессильны что-
либо предпринять.
Мать моя! Ты видишь, как седеет твой сын, и впадаешь от этого
в детство!
Я не знаю, как защитить тебя, моя старая мать. Это уже шестая
и самая страшная война, которую мы с тобой переживаем вместе.
Твое лицо морщинисто; движения твои суетливы. Мама, мама, мы
стареем оба, но мне не хочется видеть твою смерть. Лучше уж ты
пролей слезы над моей могилой, а после суетись опять.
Моя жизнь — чередование войн, и даже в перерывах между ними я
воюю с самим собой.
Дышит зноем 8 августа, проклятый день. Рвутся снаряды,
ракеты; с неба падают мины; самолеты мечут бомбы. Из пылающих
домов пахнет жареным мясом. Спотыкаюсь о чью-то оторванную ногу
и падаю на безголовое тело женщины. На асфальте красной краской
нарисован младенец с отпечатком гусениц. Что это, сон или явь?
Слышу гул приближающегося танка. Страх выжимает из меня пот и
делает ноги тяжелыми, как гири. Автомат мой бесполезен, и я
прижимаюсь к дереву: авось пронесет. Вдруг из подворотни
выскакивает мальчишка с гранатометом. Мгновение он целится,
вспышка — и танк охвачен пламенем. Пацан подбегает ко мне и
кричит: «Ты можешь мной гордиться, папа! Это уже второй подбитый
танк!». Я смотрю на него, ликующего, глотаю подкативший к горлу
ком и говорю: «Лучше спрячься, как все, и побереги себя. У нас
не любят героев, их обычно хоронят».
Я оглушен криками: «Нас признали! Ура! Грузины получили на
этот раз по полной, мать их!» Мне тяжело. Если бы признание
произошло в 92-м, я бы сам ликовал с друзьями и напился бы, и
стрелял бы в воздух. Но сейчас я сел в маршрутку, сошел на
Гадиева и, поднявшись на кладбище, долго плакал на могилах
Парпата, Агента и Колорадо.
Сколь прекрасны девушки Северной Осетии! Глотаю слюни, глядя
на них, и сердце мое, закаленное в боях за независимость Южной
Осетии, весьма зависимо от их аппетитных округлостей.
Танк приближался, терзая мощью и броней остатки моей
храбрости, упавшей в пятки. Я в страхе пятился назад подобно
раку, ища укрытия. Мальчишки голос резанул мой слух: «Эй ты,
посторонись! Сейчас я трахну мать его!» Гранатомет он вскинул на
плечо и прицелился, глаз зажмурив левый. Другой его соратник
откуда-то кричал: «Ну что ты встал как член! Стреляй скорей, а
если струсил – дай сюда бандуру!» Уже в подвале я услышал
выстрел и крики малолеток: «Попал, ты молодец! Теперь мы
разберемся и с пехотой!»
Я седьмой в отряде, самый старший и опытный. Пытаюсь
сохранять спокойствие, но это нелегко, когда кругом горят дома,
и, несмотря на адскую жару, меня пробирает дрожь от воплей
раненых и причитаний живых над мертвыми.
По вечерам я гулял по этой улице со своей девушкой, и,
прикрываясь темнотой, мы обнимались и целовались. Сейчас здесь
светло, даже слишком, ибо кругом пылают дома, и наш маленький
отряд крадучись пробирается к центру Цхинвала, на площадь. На
перекрестке мы едва не столкнулись с «Коброй», которую я принял
за джип нашего президента. В знак приветствия я махнул машине
рукой. В ответ по нам открыли огонь. Мои спутники попадали на
землю, а я спрятался за мусорные баки. Надо же так оплошать.
Суки, получайте! Поправив очки на переносице, я вскочил и
одиночными прошил голову стрелка, высунувшегося из люка БТРа.
«Кобра» скрылась, мы обрадовались тому, что остались целы, а
грузина, пытавшегося убить нас, обнимала и целовала смерть.
«Слово «грузин» для меня ассоциируется со словом «фашист», и
никто не разубедит меня в этом». Ира возмутилась, прочитав эту
строчку. «Не стриги всех под одну гребенку, – сказала она. – Не
все же немцы были фашистами! Ты мыслишь примитивно». – «Да, –
сказал я. – 18 лет войны сделали из меня того, кого ты видишь
сейчас».
Мой город в агонии. Хохочут палачи, вгоняя в стволы орудий
снаряды, и, приплясывая, посылают смертоносные гостинцы в
Цхинвал. А утром их бронетехника будет утюжить наши останки.
Мы тени мертвого города. Плачем ли, смеемся ли – никто нас не
слышит.
В подвале, где мы укрылись от бомбежки, одна из испуганных
женщин попросила нас остаться. Мы бы остались, но они были
слишком стары, а компот, которым нас угостили, был прокисшим.
Многим я не по вкусу: слишком соленый от слез, что я пролил
на могилах друзей, а трофейная одежда на мне в дырках и пахнет
медью.
На тротуаре лежал разорванный на две части труп. Я подумал,
что это грузин: на нем была натовская форма. Я даже хотел
обшмонать его, но потом раздумал, из гигиенических соображений.
Позже выяснилось, что это был мой приятель Атос, зубной врач.
Неделю назад он обещал мне вставить за полцены
металлокерамический зуб.
В небе появились самолеты. Мы приняли их за своих, русских,
но увидев, как они сбрасывают на нас бомбы, я и мой друг
сиганули в первый попавшийся дом и укрылись там. Судя по
фотографиям, там жила молодая парочка, и на изображение женщины
я смотрел долго. Мне было интересно, какое белье она носит, и
порылся в угловом шкафу спальни. Да, я не ошибся: трусики были
сексуальные. От одного вида бикини у меня встал, и я сгреб их в
карман. И вдруг вошла она, села на большую двуспальную кровать и
заплакала. Оказалось, у нее вчера убили мужа. Труп закопали за
домом в саду. Опустив головы, мы громко повздыхали, выразив ей
свое сочувствие. После того как небо очистилось от самолетов, я
и мой друг покинули дом молоденькой вдовы. Я не слушал друга,
мечтавшего подбить грузинский танк из РПГ. Мои мысли остались в
доме, где на большой двуспальной кровати сидела молодая красивая
женщина, белье которой я украдкой нюхал и даже пробовал на вкус
пока… снова не налетела грузинская авиация, и мы вбежали в
следующий дом.
Песню чеченскую слушаю и вспоминаю друзей-воинов, танцующих
после удачной операции. Их лица размыты слезами, но я вижу, как
они кружатся в медленном, как вечность, танце, сжимая автоматы.
Осень плачет над ушедшим летом, высасывая влагу из еще не
успевших пожелтеть листьев. Я тоже вспоминаю август и друзей,
сорванных войной с дерева жизни.
В зубах я держу тонкую белую ниточку воздушного шара,
надутого моими воспоминаниями. Уже выпали зубы и сгнила нить, но
шар надо мной, и я никак не могу избавиться от него.
К рассвету гаснут бледнолицые звезды. И воссияет лик нового
дня восходом солнца на радость живым родственникам и потомкам
мертвых.