…Когда началась стрельба, мы с Хряком побежали на левый
берег. Хряк несся с нашим пулеметом, я же гремел бачками с
патронами в лентах.
– Ну и жара! – воскликнул Хряк, когда мы пробегали старый
мост. – Давай искупаемся!
– Ты с ума сошел! – сказал я, учащенно глотая знойный воздух.
– Смотри, какая грязная вода!
Вокруг свистели пули, а позади в городе рвались снаряды. Мне
не терпелось попасть в детсад, находившийся в конце городского
парка, откуда были видны позиции грузин…
– А плевать! – кричал неугомонный Хряк. – На обратном пути я
все равно нырну в Лиахву!
Он вдруг остановился и, повернувшись к лесу спиной, откуда
стреляли, нагнулся и, изобразив из зада пушку, дал залп по
противнику. Я добежал до желтого трехэтажного здания военкомата
и оттуда уже наблюдал за этим клоуном. Честное слово, меня
бросало в дрожь, когда он начинал паясничать. Ну вот, коронный
его номер: Хряк забирается на перила моста – это с нашим-то
пулеметом! – и идет по ним как акробат. Но в акробата не
стреляют, когда он осторожно передвигается по натянутому канату;
он не рискует свалиться с двадцатиметровой высоты в бурлящую
горную реку; и ему аплодируют зрители. К тому же он
подстрахован. Но ты-то не акробат, твою мать! Ты как будто
ступаешь по моим оголенным нервам, и я, твой единственный
зритель (что-то не видно левобережных ребят), похлопал бы изо
всех сил по твоей пустой голове, если бы не боялся получить
сдачи. А чем ты страхуешься, Хряк? Собственным безумием – вот
чем! Ну и друг мне достался: в любую секунду он мог свалиться
вниз вместе с пулеметом. Ну, допустим, ему не терпится скормить
себя рыбкам – но зачем же ствол топить!
Я облегченно вздохнул, когда Хряк спрыгнул с высоких перил и
вошел в двухэтажный кирпичный дом напротив, через дорогу. До
войны на первом этаже этого старого дома помещался комиссионный
магазин. Я иногда заглядывал туда и смотрел на старые запыленные
пальто и плащи из дерматина. Впрочем, иногда попадались и
кожаные куртки, но не моего размера. Нет, вру, просто денег не
было, а то непременно купил бы себе, чтоб вечерком щегольнуть
обновкой – вернее, старьем – на площади. Теперь там склад
боеприпасов левобережья. Хряк вынырнул из дома, неся в руках
цинк патронов.
– Асфальт плавится, – сообщил он, с сожалением осматривая
свои новые кроссовки. – Нет, ты видел, как ноги вязнут?
Половина военкомата тонула в тени громадных тополей, верхушки
которых раскачивались при малейшем дуновении ветерка. Мы вошли в
парк, чтоб отдышатся перед последним марш-броском.
– А где ребята? – спросил Хряк. – Куда они все попрятались?
Он положил цинк на траву и уселся на него. Пулемет он положил
на согнутые колени.
– Должно быть, на похоронах, – догадался я. – Скольких мы
недосчитались вчера после ТЭКа.
– Рухсаг ут лаппута (пусть вам будет светло на том свете,
парни), – сказал грустно Хряк. – Помнишь, мы последние сошли
оттуда и еще не знали о наших потерях…
Я не слушал его болтовню. Перед боем мне всегда хотелось
отлить, но я иногда медлил, прислушиваясь к своему замирающему
сердцу. Вокруг цвета вдруг стали ярче, тени – гуще. А потом все
это сплелось в один большой коричневый клубок, откуда торчала
пара ног обутых в рваные кроссовки. Ноги выбивали чечетку, а
круг прыгал у меня перед глазами. Запахи трав, не просохшей
после дождя земли, тополей, сбрасывающих с себя пух, впились мне
в ноздри; казалось, сама природа давала мне понюхать саму жизнь
перед возможной смертью. Меня трясло как в лихорадке. Чувства
мои обострились до невозможности.
«Надо двигаться! – думал я. – Да-да, не то можно сойти с
ума!» Я посмотрел на Хряка, который все еще о чем-то говорил…
– Заткни свой рот! – крикнул я. – Идем!
– Да пошел ты, – улыбнулся Хряк и встал.
Я почти оглох от канонады, по-моему, контузило и Хряка,
потому что я услышал свист падающей мины, а он, кажется, нет.
– Хряк, ложись, мина! – закричал я и лег пластом прямо в
лужу. Взрыва я не услышал, зато почувствовал, как кто-то встал
мне на спину.
– Это я свистел, – услышал я голос Хряка. – Знаешь, почему
от тебя бабы шарахаются? Да потому что ты горбишься. Но сейчас я
выровняю тебя.
Он немного попрыгал на моей спине, спрашивая, хорошо ли мне.
Долг платежом красен. В прошлый раз я проделал с ним то же
самое, правда, он при этом еще и отжимался…
Мы как раз проходили мимо школы бокса, от которой остались
одни лишь серые стены, когда снова засвистело.
– Ну это уже глупо, – сказал я. – Над одной шуткой дважды не
смеются… Взрывом меня отбросило в сторону и засыпало всякой
дрянью…
Хряк на себе дотащил меня до больницы. Он как будто обезумел.
Бил врачей и медсестер, когда те пытались ему что-то объяснить.
Он поминутно подбегал к операционному столу, куда меня положили,
и говорил, чтоб я ни о чем не беспокоился, потому что скоро
придет самый лучший хирург, и тогда все будет в порядке. «Самый
лучший» явился, и, косясь на Хряка, который наставил на него
ствол, дрожащими руками вспорол мне брюхо. Доктор недолго
возился в моих кишках. Как только Хряк по нужде вышел из
операционной, хирург сбежал, оставив меня с распоротым животом.
Через некоторое время меня привезли домой. Мать встретила меня
причитаниями: – Я знала, что ты кончишь так, сынок. Люди,
смотрите, что с ним сделали! Ты всегда был непокорный и делал
все, чтоб разбить мне сердце. Каждый раз, когда ты убегал из
этого дома со своим пулеметом туда, где стреляли, я мысленно
прощалась с тобой, а когда ты возвращался, радовалась и
гордилась, что у меня такой сын. Когда по Цхинвалу проносился
слух, что кого-то убили, а тебя в это время не было дома, я как
безумная носилась по городу, выспрашивая имена погибших. Но
потом я привыкла к этому, устала, и сердце мое окаменело. У меня
даже слез не осталось, чтоб оплакать тебя, ма хьабул (мое дитя).
Хоть бы ты женился, сынок, я тебе и девушку тогда подыскала,
помнишь? Но она тебе почему-то не понравилась. А та, которую ты
любил, уехала отсюда. Но ты все же хотел покорить ее своими
подвигами. Ты и был героем, но родители ее ненавидели тебя. Они
бы все равно не отдали за тебя свою дочь. Ведь они богатые люди,
а ты кто такой? Сын бедняка. Что только не говорили о тебе, ма
хьабул! Тебя называли убийцей и наркоманом, потому что ты глотал
таблетки и твоя храбрость казалась многим не совсем обычной.
Никому бы и в голову не пришло, что у тебя больное сердце. Эти
таблетки ты всегда носил в кармане на случай приступа. Можно я
покажу их? Видите?..
На следующий день мать сказала, что от меня ужасно воняет и
будет лучше, если гроб, в который меня положили, заколотят
сверху крышкой. Хряк вначале даже слышать об этом не хотел, но,
просидев с ребятами ночь в комнате со мной, пришел к такому же
выводу. Схоронили меня во дворе пятой школы. Уставшие ребята,
лениво подняв свои автоматы, разрядили в небо по магазину.
ЭПИЛОГ
Кладбище, где покоились мои бренные останки, росло. Особенно
после войны когда кровавые разборки между собой достигли апогея.
С каждым разом салютовавших становилось все меньше, а могильных
плит больше. Привезли, конечно, гробы из Абхазии и Северной
Осетии, но немного. Бог войны нам благоволил. Фронтовики
стремились попасть именно во двор этой школы, потому что здесь
как-то почетней, да и ребята все знакомые. Мертвецы потеснили
школу, но уже негде было хоронить, и снова «заработало»
Згудерское кладбище. Вначале к нам приходили. Но приходившие
сами легли рядом, и могилы наши заросли травой…
26 января 2008 г.