Мысли перед боем бывают самые разные, но все они тонут в
мутной жиже страха, разбавленной отчаянием.
Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая
Русь…
Неслышный, подогретый солнцем ветер плавно качает верхушки
деревьев. Помнят, помнят меня эти акации, бросающие тень на
Парпата, замершего с гранатометом на плече. Еще недавно я удирал с
уроков и приходил сюда, в парк, выкурить пару сигарет, спрятанных
под большим красным камнем, в памяти которого запах моей еще не
волосатой задницы. Теперь на этом камне стоит поджарый, в
камуфляжных штанах и бордовой футболке, невысокий гранатометчик.
Ребята расступились и, застыв, смотрят на миндальное дерево,
одиноко стоящее на склоне горы справа от трассы. Как долго он
целится. Я зажмурился. Опять промажет. Грянул выстрел, двенадцатый
по счету, кажется, а может, тринадцатый. Нехорошее число. Постой-
ка, а сколько было в СССР республик, не тринадцать? Нет,
пятнадцать. Да здравствует созданный волей народов единый могучий
Советский Союз… Тьфу, с утра в голове крутится чертов гимн… И эта
огромная ядерная держава ломалась и рушилась прямо на моих глазах.
Все, чему нас учили и во что я свято верил, оказалось чудовищной
ложью! Психические расстройства появились не у меня одного – у
целого поколения, но это совсем не утешает. Мы ненавидим и
убиваем. В нашей крови вирус войны. Против него еще не придумали
вакцины. Болезнь во мне протекает очень бурно. Страх, отчаяние и
ненависть высушили меня. Пролитая кровь не утолила моей жажды. Я
хочу убить как можно больше грузин, на их территории, захватить
Тбилиси и устроить там резню, как они прошлой зимой в Цхинвале.
Да, подложила нам свинью мумия, лежащая под стеклянным колпаком в
мавзолее. Недавно пацан какой-то читал стишки на площади. «Ленин,
Ленин, дологой, ты подох, а я живой. А когда я подласту, твою
палтию послю». Старичье накинулось на мальчонку. Выжившие из ума
мудаки едва не впились гниющими деснами в напуганную детскую
плоть. Ребята, смеясь, отогнали беззубых хищников от
неоперившегося, но уже наглеющего птенца. Орлом будет, если дадут
вырасти. Да нас всех хотят согнать с наших земель, уничтожить.
Анекдот недавно слышал. Летит самолет с иностранцами на борту.
Вдруг объявляют: «Господа, мы пролетаем над Южной Осетией. Народ
этой непризнанной республики поразительно живуч. Там нет ни газа,
ни электричества, вода по праздникам и то не всегда, голод,
наводнения, землетрясения, и плюс ко всему Грузия пытается
истребить их, но они продолжают жить и размножаться». Тут какой-то
американец не выдерживает и кричит: «А вы их дустом, дустом
попробуйте извести!» Я хохотал до слез. Надеюсь, душа вождя
пролетариата горит в аду за наши земные страдания… Утром, когда
шел сюда, дорогу перебежала кошка, не черная, но все же настроение
изгадила. Пальнул в нее из пулемета, но не попал. Кошка в ужасе
метнулась к ограде и застряла в щели деревянного забора. Я схватил
ее за хвост и стал бить царапающийся и мяукающий серый в полоску
комок о пыльный асфальт. Выбив из кошки все жизни, швырнул труп в
темные воды Лиахвы. Только потом вспомнил, что надо схватиться за
яйца. За свои, конечно. Так и сделал: трижды почесал мошонку и
столько же раз сплюнул... Снова выстрел. «Перелет», – смеются
вокруг. Зря старается Парпат, все равно лучше Сереги из этой
бандуры никто не стреляет. Серега приехал к нам из Алагира,
русский, а говорит по-осетински лучше, чем я. Он бы давно разнес
зеленую ветвистую мишень в щепки, но у Парпата другое на уме –
взять ТЭК! Это самоубийство, но все молчат. Никому не хочется
прослыть трусом. И я молчу. Вожаку виднее. А Парпат на самом деле
похож на волка. Веселый такой волчара, скалящий зубы, но глаза его
редко смеются, зато пронзают насквозь. Знает всех поименно и кто
чем дышит. Презирает скулящих с поджатыми хвостами, а с отважными
шутит. Со мной не раз шутил, значит, в стае я не последний.
Интересно, а ему самому никогда не бывает страшно? Нет, по-моему.
В самых безнадежных ситуациях его смех придавал силы, и, если бы
он предложил мне идти на БМП с одной лишь гранатой, клянусь, пошел
бы. Как же я хочу быть похожим на него. Скоро, наверное, стану. Но
пока лучше не думать об этом.
Надо отвлечься – да, конечно, – и я ныряю в теплый омут
прошлого. Вижу себя подростком, в синей школьной форме сидящим на
камне и затягивающимся сигаретой «Колхида». Накурившись до легкой
тошноты и головокружения, я забирался на колючие ветки акации,
срывал гроздья сладких белых цветков и объедался ими, чтобы
перебить табачный запах. Колючки тоже шли в ход – вонзались в
упругие попки одноклассниц. Звонок. Атас: Тело движется по
коридору! Ну и кликуха у завуча-математика.
«Брысь по классам!» – рычит длинный завуч, сверкая платиновыми
фиксами и лысиной. Серая двойка висит на нем мешком, в руке
журнал, в легких рак, но на вид бодрый. Лечится у какого-то
знахаря в Кутаиси, хотя курить не бросил. Приз зазевавшимся
ученикам от Тела – подзатыльники и щелчки. Я рванул к спасительной
двери библиотеки, сыт по горло его призами. Там особая атмосфера:
тихо как на кладбище и пахнет запыленными книгами, пожелтевшими от
времени. Шедеврам мертвых классиков грош цена, их никто не читает,
а книгами вождей нельзя даже подтереться: не расстреляют, конечно,
– не те времена, – но по головке точно не погладят. Я делаю вид,
будто интересуюсь Дюма и даже беру в руки «Трех мушкетеров», но
библиотекаршу не проведешь. Дюжая тетка выталкивает меня в темный
коридор, прямо в лапы контуженному директору-фронтовику – бывшему
разведчику. Старый пердун, видать, по привычке прятался в засаде.
Он громко втолковывает мне, нерадивому ученику, как нехорошо
опаздывать на уроки, а чтоб слова не прошли мимо моих ушей, жестко
массирует их. Ох, как больно. Хочу вырваться из рук маразматика,
но боюсь: рвану, а уши останутся у него как трофеи. «Вас к
телефону!» – кричат директору из учительской, но тот не слышит и
переходит к самым страшным пыткам – шалабанам. Думаю, не один
пленный фашист раскололся, когда его допрашивал наш директор.
Напоследок я получаю пинок и влетаю в класс, где царит
оживление после большой перемены. Все неохотно садятся на свои
места, достают учебники из портфелей. Стук в дверь. Учительница
физики Валентина Николаевна, голубоглазая, с льняными волосами,
строго смотрит на нас, затем встает из-за учительского стола и
идет на тонких каблучках к выходу. Эффектная женщина наша физичка:
одевается по моде, прыскается французскими духами и как никто в
нашей школе знает законы притяжения, но почему-то метит в старые
девы. Будь я постарше, непременно женился бы на ней и лапал бы ее
большую грудь и ляжки. Мои покрасневшие ушки на разгоряченной
макушке стараются уловить суть разговора между сексапильной
физичкой и старшей пионервожатой, голос которой звучит как горн.
Ага, речь идет о сапогах: очень хорошие, югославские, но, увы,
жмут. Вожатая просит Валентину Николаевну сбавить цену. Но та
физически не может: не мои сапожки, соседка продает. А Мадинка
витает в облаках с залетным петухом из восьмого «Б». Посмотри-ка
лучше на свой стул и смахни кнопки! Интересно, чьих это рук дело?
Алана? Но он, кажется, и не подозревает, почему полкласса следит
за Мадиной. А это кто трясется от беззвучного смеха? Бусиш? Точно
он. Я же предупреждал его в прошлый раз: «Не лезь к Мадинке, по-
братски прошу». А он мне: «Не твое дело, захочу и полезу». – «Не
мое дело, говоришь? Ну тогда не обижайся».
Губу ему верхнюю разбил, но урок, кажется, не пошел впрок. В
который раз придется калечить кулаки об его кривые зубы. Может,
подойти и встряхнуть Мадинин стул? Нет, воздержусь, ребята
засмеют, да и самому интересно, что из этого выйдет. Кое-кто из
девочек в курсе дела, но молчат в тряпочку: конкурентка
облажается, хи-хи, – а близкие подружки не знают, не то такой визг
подняли бы. Я упорно смотрю на Мадину, пытаясь привлечь ее
внимание. Нет, не до меня ей. Другой засел в ее куриных мозгах. В
парке их видели в сумерках. У чертова колеса прижимались друг к
дружке. Как же ненавижу ее дружка-петушка. Вот набью ему морду.
Правда, в прошлой драке за школой этот пентюх размазал меня по
асфальту баскетбольной площадки. И я серьезно занялся боксом.
Научился разным хукам. Выбивал бешеными прямыми пыль из груши,
долбил боковыми и снизу. Тренер-грузин и то хвалил: реакция у тебя
хорошая, парень, а если не будешь пропускать тренировки, через год
в Батуми поедешь на соревнования. Обожаю море. Уж я постараюсь,
мас, не подведу, генацвале…
«Уау!» – вскакивает Мадинка со стула, хватаясь за свои пышные
полужопия. Юбка, и без того коротенькая, задирается, и половина
класса любуется ее желтыми трусиками. У меня мгновенная эрекция,
несу полнейший бред. Может, присядешь и на мое набухшее жало?
Расстегнуть ширинку? Показать тебе в густом лесу одноглазого
великана? Дура, ты мне глаз чуть не выколола, я же пошутил! Ну и
когти у киски. А покраснела как. Хочет не меньше моего, но
держится. Дай хотя бы кнопку вытащить… «Ай!» – вскрикиваю уже я.
Тяжелые ключи Валентины Николаевны попали мне в голову. Забыл про
ее меткость. Мой скулеж заглушает барабанная дробь из пионерской.
У нас барабанщиком был карлик-десятиклассник. Злющий-презлющий.
Увы, я тоже не вышел ростом и сидел за первой партой, рядом с
вонючкой Манони. Ох и несло от нее. Она, наверное, писалась и не
подмывалась. Я дергал соседку за рыжие косички и спрашивал, почему
от нее такая вонь. В ответ Манони била меня по голове толстым
учебником литературы. Мало-помалу я привык к ее запаху и перестал
надоедать классной просьбами пересесть за другую парту…
Громыхнуло. Детство разнесло в клочья. Оглушенный, всплываю на
поверхность и барахтаюсь в водовороте. Еле вырвался. Теперь бы до
берега родного дотянуть. Плыву из последних сил, еще несколько
взмахов… Что это? Серыми жирными крысами заполонена моя земля.
Оглядываюсь по сторонам: боже, я среди хищников. Они подбадривают
меня, щелкая клыками: не трусь щенок, прорвемся! «Да, да, мы
перебьем отвратительных крыс!» – тявкаю я, выбираясь на сушу.
Перед атакой не мешало бы отдохнуть, обсохнуть. Куда там. Только
перекур и то потому, что вожак пробует новый гранатомет.
Дрожащими руками достаю из кармана пачку желтых абхазских
сигарет «Солнце» и закуриваю. «Курение вредит вашему здоровью» –
это я знаю с детских лет, а то, что война – лекарство против
морщин, узнал сейчас. Прихожу в себя. Хлопаю глазами, смотрю туда-
сюда. С того времени почти ничего не изменилось, разве что
обесточилось чертово колесо и засохло дерево, к которому я
прислонился, – дурной знак, прочь от него. Как же я раньше не
заметил. Снова чешу мошонку и сплевываю.
Все, что вижу сейчас, будет и завтра. Может, дождиком летним
умоется новый день, и многие из ребят, собравшихся у раскрытых
деревянных ворот парка, будут сидеть на лавочке у моего дома,
слушая плач матери. Как это дико. Нет, уж лучше я сам постою с
опущенной головой у хором вон того, с новеньким автоматом, и
послушаю причитания его мамочки. Я чувствую твое напряжение,
приятель, и это радует меня. Какие мысли сделали твое пятнистое
лицо пепельным? Куда подевалась та дерзкая улыбка, обнажавшая с
гнильцой зубы? Помнишь, как ты наехал на меня в самом начале
войны? Хотел показать ребятам свою крутость. Я не ответил тогда,
проглотил, но не забыл и сейчас намерен поквитаться. Нет,
раздумал. Ты слишком жалок. На говно наступишь – будет вонять. Это
про тебя. Ладно, проехали. Расслабься…
Надо бы заправиться феназепамом, не то сердце разорвется в
груди: тук, тук, тук, тук, тук… Страшно. На лбу испарина, в животе
урчит. Хочется срать, впрочем, ссать тоже, и тошнит. Во рту сухо,
но таблетки все-таки растворились. Сколько проглотил-то? Три,
четыре? Не важно, главное выжить. Дрожь в теле проходит. Сейчас
вздохну свободнее, да, вот так. Знаю, это самовнушение. Так быстро
не почувствуешь расслабление даже от промедола. У меня было
несколько ампул. Кому же их отдал? Кибилу? Да, ему. С ним был еще
один, коротышка, в лихорадке говоривший одно и то же: черняшка –
так себе дерьмо, а беляшка – мать всей дури. Кольнулись прямо в
машине, и недоноска вырвало на сиденье, а Кибил смеялся. Бедняга.
Под землей теперь лежит. Доигрался в русскую рулетку. Выбил себе
мозги. Он не первый, кто поднес дуло револьвера к виску. Я тоже
недавно пробовал, но так и не смог спустить курок.
Интересно, а какой я со стороны? Худой, невысокий, в
просторных зеленых слаксах и белой футболке, с пулеметом на плече.
Кроссовки? Неплохие, найковские, но уже порвались. Еще бы, сколько
в них протопал. Наследил кроваво не в одном бою…
– Сегодня твоя очередь тащить бачки, – слышу голос Куска.
Снимаю с плеча пулемет.
– Какая разница, – говорю. – На, бери. Эти дай сюда.
– Будет жарко, – ухмыляется он.
– А тебе в натуре не страшно или ужалился?
– С чего ты взял?
– У тебя лицо всегда одинаково сонное, что в бою, что на пиру.
– А ты поделись своей бледностью. Вижу, опять наглотался
колес. Может, водкой запьешь, как в прошлый раз?
– Отстань, я чуть не подох тогда. Ты говорил с Парпатом?
– Нет, зато знаю, что все левобережье убеждало его зайти
грузинам в тыл со стороны Мамисантубани. Но он заладил: мы атакуем
их в лобовую, покажем всем, на что способны. Ты видел, как он
стрелял из гранатомета?
– Слышал. До сих пор в ушах звенит.
– Он так и не попал в миндальное дерево. Я бы попал со второго
раза.
– Говорить легко.
– В армии я был не последний гранатометчик.
– Верю… Как думаешь, сколько нас тут собралось со стволами?
Человек сто будет?
– Ну ты загнул! Может, пятьдесят, от силы шестьдесят, не
больше. И ТЭК мы не возьмем, вот увидишь.
– Знаешь, что меня пугает?
– Что?
– Грузины не отвечают. Затаились, наверно. А может, они
onopnqrs убрались?
– Так просто твари ТЭК не отдадут. Я думаю, сегодня мы многих
недосчитаемся.
– Вечно ты каркаешь. Слушай, а может, Парпат раздумал
штурмовать эту чертову высоту? Такие кошмары снились всю ночь. И
мать утром умоляла поберечься. И кошка дорогу перебежала…
– Оп-па! Не понял. Струсил, что ли? Вот это да. Кому расскажу,
не поверит. Как про тебя тот толстяк говорил? «Война – твоя
стихия?»
– Это он нарочно, мать его, чтобы самому в тени остаться.
Видишь, где он? Нет? И не ищи даже, не найдешь. А знаешь, где он
прячется? В бункере за рацией…
– Нет, в натуре, ни разу не видел тебя таким зашуганным.
– Да не боюсь я, отстань. Просто предчувствия нехорошие.
Смотри, какая толпа собралась вокруг Парпата. Пойдем послушаем.
– Лучше постоим здесь. Обычно стреляют в кучу.
– Ребята уже за ворота выходят. Згудеры жуар, помоги нам! А
правда в обиталище жуара засел грузинский корректировщик?
– Наверное. Там же стены толстые из камня. Да и знают суки,
что мы не будем стрелять по святым местам.
– Они будут прокляты до седьмого колена, вот увидишь…
– Этого мы не увидим, к сожалению. Нам бы в живых остаться
после этого боя. Идем, что ли…
Только мертвые увидят конец войны.
Платон
Сцена перед атакой. Дорога, поднимающаяся наверх, к ТЭКу, с
поворотом на Згудерское кладбище. Серый асфальт, по краям черный
от влаги, топчет пара сотен нетерпеливых ног. Слышны автоматные и
пулеметные очереди, взрывы.
Голос Парпата: Чи шауы мема уалама, удон ма ашырдам
рахизат. Ам та чи зайы, удон афта ма фенхьалат ма ца сом на
фенджыстам. Иу, дуа пулемет ма намангай хьауы. Ками ка гыцыл Таме
йа пулеметима? Ам ма ма шуры слау. Иу цус мам байхьусут: абон мах
ТЭК сисджыстам. Ерын каражи фенам иуылдар. Афта. Сымах тигерта
стут. Адымтам. (Кто идет со мной наверх – шаг вперед. Остающиеся
пусть не думают, что мы не увидим их завтра. Мне нужно минимум два
пулеметчика. Где этот Маленький Таме с пулеметом? Стань-ка рядом.
Немного послушайте меня: сегодня мы возьмем ТЭК! Но прежде чем
лезть на эту высоту, посмотрим друг на друга. Так. Вы тигры.
Пошли.)