Скоро утро, а я еще на баррикаде. Брр, какой жуткий холод;
мне кажется, что я отморозил себе кое-что. Нет, только не это.
Зачем тогда жить? Из глубины моей памяти всплывает задорное
веснушчатое лицо моей любимой. На грязной подушке разбросаны ее
длинные черные волосы. Бедняжка дрожит в холодной постели и ждет
меня.
– Милый, ты скоро? – спрашивает она, выбивая зубами
барабанную дробь. – Иди ко мне скорей, а то у меня попка
замерзла.
– Я поцелуями отогрею твои сладкие булочки, – говорю я,
путаясь в штанинах брюк. Наконец я скидываю с себя пропахшую
костром одежду и ныряю к ней под рваное одеяло, где мы сливаемся
в одно целое. Проходит минут десять, и она утомленным голосом
говорит:
– Давай скинем одеяло… слишком жарко…..
Ну вот со мной все в порядке. Кровь забурлила во мне;
заиграла. От одной мысли, что она есть, я радуюсь и с сожалением
смотрю на своих озябших земляков. С опущенными головами они
стоят вокруг костров и напряженно вслушиваются в тишину мрака.
Им, наверно, некого вспомнить. Бедолаги. И вооружены они как
худо. Одни ржавые двустволки на их сгорбленных спинах. Мне
хочется сделать для них что нибудь хорошее. Сейчас я разгоню
вашу печаль-тоску. Я высовываю свою двустволку из баррикады и
разряжаю оба ствола в красный «Икарус». Знаю, у грузин горячая
кровь. Они подтверждают это автоматными очередями, и наши
оживленно отвечают им. Начинается перестрелка.
– Кто первый стрелял?! – раздается командирский голос. – Я же
слышал, что пальнули отсюда!
– Я был первый, а что? – берет на себя кто-то мою «вину».
– Где ты там прячешься в темноте?! А ну-ка покажись, раз ты
такой смелый!
– А по-моему, это ты прячешься, свинья; да еще хрюкаешь!
Давно хотел с тобой потолковать насчет тех денег!
– Какие еще деньги?! – орет командир.
– Те самые, что ты со своими дружками у Вечного огня собирал.
Оружие на них хотел купить. Помнишь?! Где это оружие?! Я тогда
свои последние деньги в это красное ведро положил!
После этого командирский голос затухает, а пальба
усиливается. Рядом стрелявший мужик вдруг садится на корточки и
начинает хрипеть. В руках у него моя мечта: карабин. Кажется,
кроме меня, никто не заметил раненого. Зачем ему теперь оружие?
Он уже завалился на мешки с песком и дрыгает ногами. Двустволку
свою я закидываю себе на плечо, осторожно берусь за еще горячий
ствол винтовки умирающего и тяну его на себя. Но тот вцепился в
свое оружие мертвой хваткой и не отпускает его. Тогда я встаю
ему на руки и силой вырываю винтовку. В темноте я не разглядел
его лица. Тем лучше: не будет преследовать меня во сне. Вообще я
стараюсь не смотреть на покойников. Но на войне это очень трудно
делать; ведь рядом гибнут твои близкие и друзья.
Отлично. Кажется, никто не заметил. Теперь надо уносить
отсюда ноги, и чем дальше, тем лучше. За мыслью следует
действие, но по дороге меня одолевают сомнения. А что, если он
остался жив? Тогда он будет преследовать меня наяву. Для
верности надо было раскроить ему череп прикладом. Так, может,
вернуться назад и доделать дельце? Нет, лучше не надо. Мимо меня
пробегают несколько ребят с автоматами. Один из них
останавливается и спрашивает, оттуда ли я иду.
– Да, – подтверждаю я. – Оттуда. Патроны у меня, видишь ли,
закончились.
– А правда, что у нас куча убитых? – спрашивает храбро юнец.
Догорающий неподалеку костер освещает его круглое, почти детское
лицо с ямочками на щеках.
– При мне, кажись, все были живы, – вру я.
– Ладно, – говорит малолетка, – я побегу. Сейчас мы зададим
им жару.
Он убегает за своими товарищами, а я пересекаю широкую,
покрытую снегом улицу. В узком проходе между четырехэтажным
корпусом и длинной стеной низеньких сараев я вижу лежащего на
спине человека. Останавливаюсь возле него. В нос ударяет запах
вина. Он, кажется, пьян. Надо бы карманы его пощупать, но что
там может быть у пьяницы. Пару раз я все же пнул алкаша, чтоб
привести его в чувство. Пьяный начинает материться, и я желаю
ему спокойной ночи. Проход заканчивается круглым, как футбольное
поле, двором. Посредине этого двора стоит «КамАЗ» с фурой. Он
напоминает мне гигантского застывшего жука. Потухшие глаза
чудовища смотрят на старое двухэтажное сооружение с
пристройками. Пули щелкают о штукатурку дома; звенят разбитые
стекла на окнах. Свисающие с крыши сосульки тоже становятся
мишенью визжащих пуль и тяжело падают вниз.
– Алан, это ты? – слышу я испуганный голос моего двоюродного
брата. Я смотрю на разбитое окно верхнего этажа, где при тусклом
свете электричества маячит его фигура.
– Да, я. Пустишь меня немного поспать?
– Он еще спрашивает. Поднимайся.
Я переступаю порог многоквартирного дома и по выцветшей
деревянной лестнице взбегаю наверх. Толстые стены внутри
выкрашены зеленой масляной краской. Коричневый деревянный пол
общего коридора скрипит под ногами. Моему усатому родственнику
на вид лет сорок. Я заметил, что многие из моих знакомых простых
смертных внешне похожи на ту или иную знаменитость. Этот, к
примеру, похож на Саддама Хусейна; но одет он по-зимнему, и
зовут его Арсен. Я здороваюсь и спрашиваю, как у него дела.
– Да вроде ничего, – отвечает он, прислушиваясь к стрельбе.
Он смотрит на карабин, но спросить, откуда у меня оружие, Арсен
не решается. А я не собираюсь ему отвечать. Прошло то время,
когда я восхищался им и гордился, что в родстве с таким
знаменитым человеком. Когда-то имя его гремело. То на свадьбе
подерется с кем-нибудь или в ресторане выбьет кому-то зубы,
одним словом, герой тогдашнего времени. Я был подростком и
нередко заходил к ним домой – Арсен тогда только женился и жил
на квартире в другом районе, – чтоб просто посмотреть на него.
Не знаю, почему, но он относился ко мне с презрением, причем не
скрывал этого. Если я заставал Арсена дома, он насмешливо
смотрел на меня, как бы говоря: «Неужели ты не видишь, что в
моих глазах ты полное ничтожество и мне неприятно, когда ты
входишь в мой дом». Он демонстративно вставал и, шлепая
тапочками, уходил в другую комнату, хлопнув дверью. «Почему он
так со мной поступает?» – думал я, чувствуя, как разрывается мое
детское сердце. Его беременная жена, видя мое огорчение, кричала
своему мужу:
– Как тебе не стыдно! Ребенок приходит к тебе, а ты, вместо
того чтоб приласкать мальчика и научить его уму-разуму, встаешь
и уходишь!
Она давала мне конфеты в утешение и, подмигивая, шептала:
– Не обращай на него внимания; у вас вся порода такая.
Я уходил от них в слезах и мечтал прославиться, чтоб
заслужить уважение Арсена. Для этого надо было подраться с кем-
нибудь. В драках я нередко проигрывал и возвращался домой со
вспухшими губами; но после взбучки чувствовал себя намного
легче. С течением времени мое обожание Арсена как-то прошло. К
тому же в один прекрасный день мы всей семьей уехали в Среднюю
Азию. С тех пор прошло лет десять. Теперь я сам его презираю.
Удивительно, что когда-то я мог гордиться этим человеком,
вздрагивающим при каждом выстреле. Я говорю ему:
– Сегодня я подслушал разговор каких-то крутых ребят: они
говорили о твоей машине.
Лицо Арсена становится пепельным. Он пытается скрыть свой
страх, но меня не проведешь.
– Пусть только попробуют, – говорит он, вынимая из кармана
пистолет и размахивая им.
Я думаю, что родич мой не воспользуется своим черным
«Вальтером». Это тебе не кулаками махать на свадьбе, твою мать,
которая, кстати, приходится мне теткой. Не нажмешь вовремя на
спусковой крючок – и откусят твою руку вместе со стволом.
– Ребята были серьезные, с автоматами, – подливаю я масла в
огонь.
– Ты же встанешь рядом, если что? – говорит он в отчаянии.
– Там видно будет, – говорю я. – Пойду вздремну, а то у меня
глаза слипаются.
– Да-да, иди, – говорит он. – Я еще постою здесь. Покурю.
– Если они придут за твоей машиной, – говорю я, – то стреляй
не раздумывая.
Знаю, что своими словами я вгоняю ему кол в сердце, но мне
приятно делать ему больно. Прояви он ко мне в детстве хоть
чуточку внимания, я бы перегрыз за него горло любому.
– Можно я тогда разбужу тебя? – спрашивает он, чуть не плача.
– Можно, только осторожно. Я ведь могу застрелить тебя
спросонья.
Я вхожу в опустевшую квартиру из трех комнат. Вся его семья
уехала в Орджо. Он бы и сам туда подался, но его «КамАЗу» пока
не проехать через Зарскую дорогу. Говорят, там выпало столько
снега, что вездеходы и те застревают. Я выбираю комнату с
побеленными стенами и окном, за которым притаилась мгла. Сажусь
на большую мягкую кровать и с любопытством осматриваю свой
трофей. «Он почти что новый», – радуюсь я и рукавом своей
джинсовой куртки стираю с приклада кровь. В магазине три
патрона. Я заряжаю карабин, ставлю его на предохранитель и кладу
рядом с собой. Двустволку я небрежно затолкал под кровать. Затем
скидываю с себя кирзовые сапоги и, не снимая одежды, ложусь на
чистую постель. Только я лег, и сон мой сбежал. Я опять
чувствую, как пульсирует в животе, в ушах – везде. Твою мать,
что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так и сяк, чтоб
больше не ощущать пульсацию, но чем больше старюсь, тем сильнее
она пробивается. До войны я доставал врачей, и они, чтоб
отмахнутся от меня, поставили мне диагноз: вегетососудистая
дистония. Мой лечащий врач, не старая еще красивая женщина,
прописывала кучу лекарств, от которых мне становилось еще хуже.
Я уже потерял надежду на выздоровление, и мысль о том, что я
умру молодым, не казалась мне такой уж и страшной. Родные тоже
устали от моей болезни и лекарств. «Небось ждут не дождутся моей
смерти», – думал я в отчаянии. Вот тут-то и началась война. Как
это ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше и
даже стал поправляться. Может, оттого, что перестал думать о
своей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощен
мыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважение
ребят, которыми восхищался. Не знаю, заслужил ли я их уважение,
но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться.
Ведь больные в силу перенесенных страданий не очень-то боятся
смерти и свободно убивают других…
Пульс в животе становится все сильнее. Я вздрагиваю при
каждом ударе моего сердца. Нет, это просто невыносимо; надо
покончить с этим. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в рот
ствол карабина. Нажимаю на спусковой крючок. Выстрел – и я
просыпаюсь в холодном поту. Стреляют совсем близко. Арсен сидит
в кресле напротив и испуганно смотрит на меня.
– Грузины, кажется, прорвались, – говорит он.
– Может быть, – говорю я.
– Что же делать? Соскользнем отсюда?
– И ты им оставишь свою машину?
– Какая машина! Давай убежим. Выпрыгнем из окна…
– Почему именно из окна, когда можно спокойно выйти через
дверь.
– Они уже совсем близко и могут схватить нас!
Я скидываю ноги с кровати, надеваю сапоги и выхожу в коридор
к разбитому окну. Всматриваюсь в сторону, откуда стреляют, но в
темноте ни хрена не вижу. Кажется, что стреляют вблизи, но я не
верю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простое
правило: чтобы не бояться, надо всегда быть на передовой и
своими глазами видеть то, что происходит. Ведь страшно когда ты
не видишь, а только слышишь и пытаешься спрятаться. И чем глубже
ты прячешься, тем сильней твой страх. Я возвращаюсь обратно в
комнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна.
– Ты с ума сошел, – говорю я. – Все нормально, не бойся.
Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось.
– Я сейчас приду, – говорит он и прыгает в темноту. Слышу,
как он кряхтит внизу после жесткого приземления, и мне
становиться смешно. Я беру карабин, чтоб снова полюбоваться им,
но вдруг слышу шаги над головой. Поднимаю глаза к высокому
дощатому потолку, покрашенному в небесный цвет, и не верю своим
звенящим ушам: там на чердаке кто-то есть. До этого я слышал
разговоры о том, что вооруженный отряд местных грузин проник к
нам в тыл и рассыпался по чердакам домов. Ребята говорили, что
они активны только во время сильного боя, когда их меткие
выстрелы сзади сливаются с остальными. Неужели правда? Я снова
слышу скрипучие шаги надо мной и крадусь за ними, глядя на
потолок. Неожиданно стукаюсь головой об стенку. «Вот тварь, –
думаю я, потирая ушибленный лоб. – Ушел к соседям и топчет их
потолок». В тот момент, когда стрельба усиливается, на чердаке
грохочет очередь. Когда перестают жарить, тот, что наверху, тоже
перестает стрелять, только скрипит ботинками перемещаясь. Так
повторяется из раза раз. Я уже не сомневаюсь, что за птица там,
на чердаке, и жду его появления над квартирой Арсена. Если я
промахнусь, он изрешетит меня сверху. Это мы еще посмотрим.
Можно, конечно, позвать ребят, но тогда кому достанется автомат,
из которого он стреляет? Нет, я не люблю делиться. Шаги
приближаются, и я прицеливаюсь. Он уже прямо над моей головой,
сейчас он уйдет к соседям, стреляю, перезаряжаю и снова стреляю
– последний патрон всегда оставляю себе. С потолка вниз
обрушивается огненный дождь. Я в страхе лезу под кровать – ух,
кажется, не задело, – хватаю двустволку и, не целясь, дуплетом
стреляю вверх. Становится тихо. Пыль щекочет мне ноздри, но я
боюсь чихнуть: он наверняка караулит меня и застрелит, как
только пошевельнусь. Так проходит целая вечность. Уже рассвело;
рассеялась пыль. Кап, кап, слышу я. С изрешеченного потолка на
дырявый пол падают красные капли…