Год, назад вернувшийся Брусок из мест не столь отдаленных в
натуре считал, что мы самые крутые пулеметчики и разговаривать с
нами надо предельно вежливо. Насчет вежливости я с ним согласен,
а вот первые ли мы в нашем нелегком, а подчас и опасном деле,
сомневаюсь. Если честно, я ему не очень-то и доверял вначале.
Все-таки пять лет отсидел человек за кражу. За ним глаз да глаз
нужен. Того и гляди украдет мой пулемет. А это самое ценное, что
осталось у меня в этой жизни. Не считая собаки, конечно. Кстати,
куда она делась? Силам, ко мне! Нет, не откликается. Ладно,
поищу его потом. Наверно, опять за сучкой какой-нибудь увязался.
Господи, господи, не сведи меня с ума! Собака моя и та живет
лучше, чем я. У него хоть есть за кем побегать, поухаживать;
есть в ком застрять. А мне на ком сорвать силу своей страсти?
Ракетой «Алазань» мою жену разорвало в клочья, а то, что
осталось от нее, схоронили во дворе средней школы. Я часто
прихожу туда, чтоб поплакаться. Она хоть и мертвая, но слушать
умеет. Живая она была болтлива и капризна, как все бабы, но в
постели резва и горяча. От ее сексуальных фантазий я таял как
свечка. Она буквально высасывала из меня жизненно необходимые
соки. Когда она забеременела, я обрадовался, что немного
передохну, но не тут-то было. Приходилось трахать ее дважды в
день без выходных, а в праздники особенно. И отказать ей я не
мог, потому что она была на пятом месяце, нет, кажется, на
четвертом, впрочем, какая разница. «Ну, милый, иди ко мне, –
говорила супруга, ложась на обоссаный пол (без этого секс
казался ей пресным). – Если ты не будешь удовлетворять меня,
малыш наш родится ущербным». Теперь бы хоть слово сказала, когда
я рыдаю на их сырой и соленой от моих слез могиле. Прости меня,
милая, прости за все….
С кладбища я возвращаюсь в заброшенный грузинский дом – мой
сгорел вместе с домочадцами, выжившими после грузинской
оккупации зимой 91-го, – и беру толстый с пожелтевшими
фотографиями альбом двух сестер, живших здесь до войны. Мне
нравится младшая из них. Я целую фото, где она на пляже в
бикини, и ложусь в ее когда-то чистую постель. Представляю, как
она извивалась здесь в своих белых в цветочек трусиках – они под
моей подушкой, я нашел их под матрацем с кучей грязного нижнего
белья – и трогала себя за лобок, потом ниже, где влажно, нежно
и… Господи, господи, пошли мне снова женщину, пока я не стал
онанистом!
А когда мы брали ТЭК, меня ранило осколком снаряда. Кровищи
вытекло столько, что я потерял сознание. Брусок таки дотащил
меня до больницы. Вышел я оттуда немного пришибленный, без
указательного пальца правой руки. Твою мать, оторвало именно
рабочий. Почему не средний? Им только в заднице ковыряться или
клитор какой-нибудь девки массировать. Ну что мне делать с этой
культяпкой?
Зато Брусок теперь мне заместо родного брата. Говорит, что
после войны возьмет меня с собой в Москву и обучит там
воровскому делу. Красть я не люблю, мне больше по душе ремесло
киллера. Все необходимые навыки у меня, слава богу,
выработались. Но Брусок сказал, что в тюрьме убийц не очень-то
жалуют. Тюрьма? Нет-нет, туда я не хочу! Лучше безнаказанно
убивать на войне!
– А пулемет мой украдешь? – его спрашиваю.
– Нет, – говорит он. – Зачем?
– Правильно, мать твою! Стволов в городе больше, чем желающих
из них пострелять…
Прихожу к мысли, что в прошлой жизни я был все-таки
порядочной свиньей, потому что надул Бруска при дележке трофеев.
Спрятал от него пистолет. Он заметил, но промолчал. Сейчас боюсь
к нему спиной повернуться. Всадит мне пулю под лопатку и будет
прав. И почему я заныкал эту пушку? Надо было продать ее, благо
клиент был, богатый мародер, а бабки поделить. Господи, господи,
пусть Брусок забудет про это, а в следующий раз я ему и свою
долю отдам. Говорят, жадность фраера сгубила, но меня прямо
спасла. Я из этого «макарова» одного отморозка замочил, и не
только его…
Дело было вот как. Решил я этим пистолетом одноклассницу свою
удивить. В школе я был в нее безумно влюблен. Но потом наши пути-
дорожки разошлись. Меня в армию забрали; она замуж вышла. Как
отслужил, первым делом к ней наведался. Моя школьная любовь была
одна в своей двухкомнатной квартире, и мне показалось, что она
не прочь поразвлечься. Не поймешь этих баб. Только дотронулся до
ее губ своими, так она такой визг подняла, что я пулей вылетел
обратно с расцарапанным лицом. И, блядь, еще табуреткой в меня
швырнула, но, к счастью, промахнулась. Потом, когда война
началась, о ней поползли всякие сплетни. От нашего одноклассника
слышал, будто она при виде крутого мародера сразу на спинку
ложится и ножки раздвигает; чуть ли не кончает, сука. А чем я
хуже? Со мной лучше не связываться – это всем известно. Был
один, который не верил и смеялся надо мной, а где он теперь? Об
этом, кроме меня, никто не знает. Я этого насмешника по частям в
разных местах закопал. А голову его рыжую в Лиахве утопил.
Посмейся там над рыбками, твою мать, им твои тупые и не к месту
шутки по жабрам, потому что рыба – тварь холоднокровная, а у
меня по жилам чуть ли не кипяток бежит.
Так вот поперся я к своей однокласснице. Она жила в одной из
текстильских девятиэтажек. Лифт там и до войны не работал.
Ненавижу эти подъемы и лестницы. Могла бы жить пониже: на пятом,
к примеру, а не на девятом, в натуре. Но что не сделаешь ради
сексапильной телки с финалом в постели. На шестом этаже у меня
сердце чуть изо рта не выпрыгнуло. Решил перекурить, как вдруг
сверху послышались ее крики. Ее, потому что в этом подъезде
больше никто не жил, а если жил, то совсем неслышно. Вначале
подумал, что она своему благоверному мозги вправляет или он ей.
Me повезло, значит, в другой раз наведаюсь. Повернулся и
спустился туда, откуда поднялся, но на первом этаже вспомнил,
что она вроде как вдова. Мужа у нее грузины еще в первую войну
замочили. Пришлось опять наверх карабкаться. Дверь была открыта,
ну я и вошел. Сучонок, заставлявший ее орать, вскочил с кровати
в чем мать родила и бросился на меня. Твою мать! Он что, не
видел в моей руке пистолета? Или подумал, что мне слабо спустить
курок? Так и не понял, что у него было на уме, возможно, он и
меня захотел. Пришлось разрядить в него всю обойму. Господи
боже, прости, я ведь и в нее попал. Моя первая любовь все еще
шевелилась. Я попробовал вернуть ее к жизни поцелуями, как в
фильмах. Просил у нее прощения за все, но она только шептала:
– Ты убил моего брата, гадина. Проклятый убийца…
– Не понял, – говорю. – Значит, твой брат инцест? Туда ему и
дорога, извращенцу. А тебя я все-таки поимею. Помнишь, я
поклялся на своих проводах, что трахну тебя живую или мертвую…
А недавно мы завалили четверых грузин, вышедших из своих
укрытий в поле. Целая куча долбаных вояк забыла самое главное
правило войны: не высовывайся; враг не дремлет! Но, по-моему,
они просто напились и хотели запечатлеть свою храбрость на поле
перед ТЭКом с видом на Цхинвал. А враги, то бишь я с Бруском,
внизу, в городе, не спали. Как раз обживали новую позицию –
недостроенный двухэтажный домик без кровли. Хозяева не успели
крышу поставить. Может, у них деньги закончились, а может, война
помешала. На это мне тьфу косточкой. Ха, в Бруска попал.
Звиняюсь, не хотел. Да ты рехнулся, я ж в тебя не булыжником
кидал. Щас как двину по кумполу лимонкой. Блин, наверно, шишка
вскочит. Ну и хрен с ним. О чем это я? Ах да. О нашей новой
позиции. Здесь и позагорать можно. Только не очень, а то сгоришь
или от солнца удар получишь. Конечно, неприятно, когда ливень
или гроза. В таком случае можно спуститься на первый этаж. Но
там сыро и воняет уксусом… Нет, лучше переждать дождь на втором
этаже. Все равно потом выглянет солнышко, и обсохнешь. Не
позиция, а шоколад. И черешня перед носом растет. Ветви ее
ломаются от изобилия красно-желтых ягод. Конечно, мы обжираемся,
и задницы наши не просыхают от поноса, но не в этом суть. Дерево
скрывает нас от меткого глаза снайпера и недоброго взгляда
корректировщика. Глядите и завидуйте нам, доморощенные боевики,
играющие в войнушку на этих «дэнди» или какихтам! Ой, сейчас
помру со смеху. Видал ты того говнюка, что нам про свое
нездоровье втирал, а, Брусок? Да он здоровей нас обоих, вместе
взятых. И деньги у него из кармана пачками выпирали. Говорил
тебе, убьем его! А ты как попугай заладил: еще светло, под шумок
его грохнем. Упустили птичку. Слушай, откуда у людей такие бабки
берутся, а? Прокурором, говоришь, до войны работал? Твою мать,
что ж ты раньше не сказал? Да моего отца вот такой же засранец в
тюрьму упек за чужую вину. Так и не вышел оттуда. Помер на
нарах. Я тут бы и порешил этого прокурора у всех на глазах, а
вздумай кто заступиться, на тот свет отправил бы за компанию.
Может, поедем за ним в Орджо? Говорю тебе: дело того стоит. Не
хочешь, как хочешь, я один поеду. Погуляю на его деньги… Короче,
запечатлели мы фотолюбителей длинной очередью – стрелял Брусок,
я корректировал из бинокля. Несколько вояк не поместились в кадр
и драпанули в укрытие. Из тех, что остались лежать на поле, один
все еще был жив и полз обратно. Брусок не хотел стрелять в него.
– Пусть помучается, – сказал он. – Все равно подохнет.
– А если выживет? – сказал я. – Ты даешь ему шанс, а они бы
тебе такого шанса не дали. Можешь в этом не сомневаться.
И оттолкнул его от пулемета. Я сделал в гаде ползучем столько
дырок, что он стал просвечивать. Грузины в отместку начали
бомбить город. Они всегда так: за свои потери в бою отрываются
на мирных жителях. Но как-то раз до того охуели после вылазки
Парпата и ребят – увы, я не смог принять участия в этом
веселеньком дельце, потому что лежал в больнице с очередной
раной, – что обстреляли роддом. Я слышал, что бывшие там
роженицы обозлились и родили одних мальчиков….
А помнишь, Брусок, когда в город вошли миротворцы? На
радостях ты откопал штоф араки у своего соседа. «Двадцатилетней
выдержки» – так ты сказал. Я сначала не поверил, пока мы не
влили кружку желтоватого вонючего пойла в глотку этому мудаку-
соседу с женской задницей. Забыл, как его звали. Твою мать, что
он вытворял и в каких только грехах не признался. Даже жену нам
свою предлагал, помнишь? А потом умолял нас отыметь его по
очереди. Чего ухмыляешься? Думаешь, я не видел, как ты трахнул
его? Ошибаешься. Тебе такое не впервой, извращенец, а меня чуть
не вырвало. Ты ведь и на зоне петушков драл. Сам говорил. Да
ладно, успокойся, никому не расскажу…
Ну почему ты не послушался меня и поехал через эти проклятые
грузинские села? Разве я не говорил тебе: поезжай через Зар? Но
ты спешил в Москву. Ни один из таксистов на вокзале не захотел
портить свою тачку на объездной дороге. Они уверяли, что через
Тамарашени можно проскочить. Да, брат, у тебя не было шансов,
когда в Ачабети по вашей машине открыли огонь…
Господи боже, пошли мне сил соскочить с иглы или забери к
себе, потому что я не знаю, зачем жить дальше. Все, кого я
любил, под землей, а то, что происходит сейчас на ней,
непонятно, да и неинтересно…