Однажды мы с Хряком засели в одном доме на отшибе, из окон
которого виднелся ТЭК. Снайпера одного грузинского поджидали. Совсем
озверел, гад. Стрелял сверху в город во все что двигалось. Трех
старушек замочил. О тех, кто отделался тяжелыми ранами, уже и не
говорю. Даже собаками не брезговал. Трупы четвероногих друзей
человечества смердели на опустевших улицах Цхинвала. Сам Парпат
поклялся, что собственноручно пришьет этого маньяка. «А если кто
опередит меня, – сказал он, – тому я отдам новенький складной
автомат с подствольником в придачу».
Случилось так, что у Хряка накануне пропала кавказкая овчарка.
Огромный такой кобель. Без ушей и хвоста, побольше теленка, страшный
– собака Баскервилей по сравнению с ним показалась бы невинным
щенком. А уж злой был как тысяча чертей. Но Хряк в нем души не чаял.
Говорил, что у него только два друга и есть: Кавказец – так звали
собаку – и я. Пса мы искали недолго. Его труп лежал на одной из
самых простреливаемых улиц осажденного города. Причем не один. Его
маленькая любовница, симпатичная сучка из брюнеток, застреленная,
валялась рядом, впритык. Застряли, по собачьему обыкновению, когда
занимались любовью. Еще несколько трупов хвостатых любителей
групповухи, облепленных отвратительными зелеными мухами, лежали чуть
поодаль на солнцепеке. Морды собачек с высунутыми языками застыли в
предсмертных улыбках. Так и не дождались своей очереди, бедняжки.
Хряк, когда увидел такую картину, чуть не зарыдал.
– Я хочу, чтоб и ты помер такой же сладкой смертью, какой умер
Кавказец, – искренне пожелал он мне…
Спасибо, конечно, за сладкую смерть. Хряк сказал это от чистого
сердца, и я не в обиде на него. Он знает, что я девственник. От него
у меня нет тайн. Как и у него от меня. Он даже признался мне, что
отлизывает у своей Дианы и стирает ее нижнее белье. Спьяну, конечно,
брякнул. Помню, что, когда он сказал это, я испуганно оглянулся по
сторонам. Но, слава богу, на вечерней, благоухающей сиренью улице
никого не оказалось. А потом он начал рассказывать в подробностях,
как они с женой ублажают друг дружку в постели. Разумеется, после
того, как засыпает их маленькая крошка. От его откровенности волосы
на мне стали дыбом; и не только волосы.
– Я люблю свою жену, – сказал Хряк, обдавая меня винными парами
из своего нутра, – и то, что мы с ней делаем в постели вдвоем,
никого не касается.
Я представил, как он ей делает это самое, и почувствовал в себе
необыкновенное волнение. Деланно улыбаясь, я соглашался с ним во
всем. Но оглядывался по сторонам, желая лишний раз убедиться в том,
что на улице, по которой мы шли зигзагами, не было любопытствующих.
– Ты что по сторонам озираешься? – спросил Хряк насмешливо. –
Боишься, как бы кто не подслушал моих слов, а? Попадись мне такой
сплетник, разносящий слова, как муха заразу, я бы ему уши оборвал и
заставил бы жрать их!
Я кивал головой как китайский болванчик, лишь бы он не орал и не
привлекал к нам внимания.
– Да ладно, пошли, – уговаривал я своего подгулявшего друга. –
Тебя же Диана дома ждет, волнуется.
– Диана говоришь? – сказал он, вытаращив на меня свои пьяные
глаза. – Щас я ей букет сорву.
Вырвавшись из моих рук, Хряк, шатаясь, побрел к забору, над
которым нависли ветки сирени. Он хотел сорвать сирень именно с самой
верхушки куста и вскарабкался на забор.
– Ты думаешь, я пьян? – крикнул он мне. – Смотри, как я держусь
на верху!
Выпрямившись, Хряк чуть-чуть постоял на гнилых досках
заграждения, но, вдруг зашатавшись, потерял равновесие.
– Твою мать! – вскрикнул он, прежде чем упасть на цветущий куст
и пропасть за оградой. Через некоторое время он появился с большим
веником цветов в одной руке, в другой держал ветку со спелой
черешней. Дверь калитки, через которую он вышел, ему пришлось
выломать, так как она оказалась на замке.
– Цветы – Диане, – ухмыльнулся Хряк, – а это тебе, девственник.
И он протянул мне ветку с плодами…
А я никогда и не скрывал, что я девственник, в отличие от многих
моих сверстников, застигнутых войной врасплох. Их послушать – так
они в мирное время чуть ли не всех девушек города перетрахали. Хотя
вполне возможно; почему бы и нет? Не скрою, что я озабочен этим.
Обладание женщиной для меня как вершина неприступной горы в
заоблачной выси. Я давно махнул на это рукой. Все равно мне не
покорить ее. Но порой я безумно хочу женщину. Нет, не порой, а
всегда. Пусть она будет некрасивая, хромая, косая – плевать. Ведь я
могу погибнуть в любую минуту от пуль или осколков разорвавшейся
мины. Неужели я умру, так и не познав женщину? Хряк говорит, что
слаще этого ничего нет на свете. Боже правый, как это несправедливо!
…Хряк причитал не хуже профессиональной плакальщицы,
схоронившей всю родню, и я многое узнал про Кавказца. Оказывается,
пес иногда разговаривал с ним – разумеется, когда никого поблизости
не было. Я пристально посмотрел на красные сузившиеся глаза Хряка, и
только тут до меня дошло, что он обкуренный в дым.
– А теперь, когда ты стал моим единственным другом, – сказал
Хряк, облизывая пересохшие губы, – прикроешь мою задницу, пока я
буду вытаскивать Кавказца.
Вытерев напоследок свои сопли и слезы об мою футболку, Хряк
ринулся к своему дохлому питомцу.
Слава богу, все обошлось, если не считать той пули, что прошила
ему руку, когда он за лапы оттаскивал любовников в укрытие.
– Вот это любовь, – сказал Хряк, тяжело дыша. – Даже смерть не
расцепила их. – На рану свою он как будто не обратил внимания. –
Пустяки, – сказал он, показывая мне руку. – Рана-то пустячная,
сквозная, и кость цела.
Мне показалось, что ему больно и страшно. Это было видно по его
побледневшему лицу. Но этот сукин сын умел прятать свой страх в
недрах своей темной души в отличие от меня. Хотя, с другой стороны,
он мог посереть и от вида крови. Вообще Хряк крепкий орешек. Не один
круторылый раздробил об него свои вострые зубья. Одним словом, волк
в бараньей шкуре. Причем свихнувшийся волк, матерый. А с виду такой
душка, даже погладить хочется.
– Чем перевязывать будем? – спросил я, глядя на его
окровавленную жилистую руку и чувствуя недоброе.
– Как чем – твоей майкой, – отвечал Хряк. – Не буду же я рвать
на бинты свою грязную рубашку? Так недолго и инфекцию занести. Или
тебе жалко?
Когда-то он учился на медбрата и считал себя профи. Так что
спорить с ним на медицинские темы было делом совершенно
бессмысленным. Так я и знал. Не зря говорят, что своя рубашка ближе
к телу. Но вслух я сказал, что для него я готов и не на такую
жертву. Для вящего дружественного жеста я сам разорвал свою
адидасовскую футболку на тряпки и не очень туго перевязал его
окровавленный бицепс.
Похоронили мы собачек у Хряка в саду. Я чуть не лопнул от смеха,
когда этот придурок поклялся на могиле отомстить тому, кто так
жестоко расправился с Кавказцем.
– Это был его первый раз, – заявил Хряк, – и самая сладкая
минута в его собачьей жизни.
Хорошо, что Дианы не оказалось дома. Увезла в Орджо дочку-заику.
А то б она ему такой первый раз устроила, что о втором разе Хряк
подумал бы много-много раз.
Короче, стоим мы у окна в одной из комнат, оклеенной обоями
светло-коричневых тонов, и из биноклей по очереди смотрим на ТЭК. Я
больше наблюдал за башней грозно смотревшей своими бойницами на
город. Мне почему-то казалось, что неприятельский стрелок именно
оттуда делает свое черное дело. Я сказал об этом Хряку. Тот
презрительно выслушал мое мнение и в корне с ним не согласился.
– Он может быть везде, но там его не будет точно, – сказал мой
мстительный друг. – Ведь туда стреляют все кому не лень, и только
слепой не попал в эту башню.
Я еще недолго понаблюдал.
– Плевать я хотел на снайпера – так он нам и нарисовался! –
сказал я Хряку. – Да он, может, в лесу Чито затаился, если уж на то
пошло. Не так-то легко обнаружить профессионала. Уже две недели
будет, как за ним началась охота. И что же? Его даже видеть никто не
видел. Я прихожу к мысли, что это миф. Просто грузины слишком хорошо
стреляют.
– А я думаю, что это не сказки, – сказал Хряк. Он остался стоять
у окна, опершись локтями на подоконник, и внимательно смотрел в
бинокль на враждебную нам кудряво-зеленую высоту. – Ты бы лучше
пулемет на стол поставил, чем ныть.
Я посмотрел на его руку, и мне стало жаль его. Тряпки, которыми
вчера была перевязана рана, побурели от просочившейся крови.
– Ладно, – говорю, – поставлю, только потом отдохну. У меня
башка раскалывается после вчерашнего.
– Слушай, – взревел Хряк, – ты мне только мешаешь! Можешь вообще
валить отсюда!
– Ты приди в себя! – огрызнулся я. – По-моему, ты меня с кем-то
спутал!
– Тебя спутаешь, – усмехнулся Хряк.
На круглый ореховый стол, стоявший в центре комнаты, я установил
пулемет. Затем, охая и ахая, что означало, что силы мои истощены
вконец, я подошел к задрипанному красному дивану в углу комнаты и
плюхнулся на него, подняв кучу пыли.
– Отдохну немного, а потом сменю тебя, – пообещал я Хряку.
– Ладно, – буркнул тот.
– Ты хоть помнишь, сколько мы вчера выпили? – спросил я после
довольно долгого молчания, в течение которого я успел немножко
вздремнуть.
– Да всего-то литров десять, не больше, – сказал Хряк зевая. –
Эх ты, слабак, корчишь из себя вояку, а пить не можешь. Весь мой сад
облевал.
Я возмутился:
– Ты лжешь, но непонятно зачем. Я помню, что, когда мы начали
пить из литровых банок за здоровье Парпата и за ребят, ты сказал,
что одного штофа нам будет мало, и вынес из подвала второй. Да-да,
лучше перепой, чем недопой – так ты говорил.
Хряк рассмеялся и хлопнул себя здоровой рукой по ляжке.
– А самого Парпата не помнишь? – спросил он.
Я только рот раскрыл от удивления.
– Он что, тоже с нами бухал вчера?
– Эй, парень, да что с тобой? – Хряк повернул ко мне свое
напористое кабанье лицо. Но я ничего не помнил и только глазами
хлопал. – Ты вчера соседа моего чуть не пришил, когда тот загружал
свои вещички в грузовик. Набросился на него с кулаками и кричал, что
он не мужчина и на нем женское белье. Потом притащил пулемет и велел
ему идти сражаться. А когда тот лег на землю от страха, ты начал
стрелять в грузовик и изрешетил весь кузов машины вместе с его
добром…
– На него и на подобную шваль мне наплевать, – сказал я. –
Нечего с ними церемониться. Таких следовало бы расстреливать на
месте по законам военного времени как предателей. Если этого не
делать сейчас, то в будущем они будут опасны для нас.
– Опасны, говоришь? – засмеялся Хряк. – Видел бы ты этого
опасного. Он в штаны себе наклал, когда ты пальнул в грузовик.
– Хряк, послушай меня, это не шутки. Я давно думал над этим и
вот что тебе скажу. Мы воюем и рискуем в любой момент отправиться к
праотцам. А эти, что прячутся в подвалах и сбежали из города,
переждут войну и выживут. А когда все закончится, они нагрянут
обратно…
– Да ладно тебе, – оборвал меня Хряк, – вечно ты выдумываешь.
Тем, кто сбежал отсюда, возврата нет. Мы сами не пустим этих
выблядков обратно. Да и не вернутся они туда, где на них будут
смотреть с презрением. Короче, не делай из мухи слона.
Он отвернулся к окну и снова принялся наблюдать.
– Ладно, придет такое время, когда ты вспомнишь мои слова, –
сказал я.
– Такого не будет никогда! – закричал Хряк. – И хватит об этом.
– Згудеры Жуар! – взмолился я, упав на колени рядом с диваном. –
Мы под тобой. А ты высишься над нами; над всем городом. Видишь все,
что тут творится. Помоги нам! Мы простые солдаты, сражаемся, как
можем и не прячемся. Всегда в бою на передовой. Защищаем нашу землю.
Проливаем свою кровь за тех, кто родился на ней и кому еще предстоит
родиться. Иногда мы тоже ошибаемся, не без того. Но ведь нас никто
ничему не учил. Наши старшие попрятались как зайцы, и нам самим
пришлось взяться за оружие. Многие из нас вчерашние школьники. Даже
повзрослеть не успели. Направь нас на путь истины, Згудеры Жуар.
Потому что будущее наше мне видится не в радужных тонах. Но, может
быть, я ошибаюсь. Как бы я хотел ошибиться на этот раз! А те подлые
душонки, что нам гибели желают по злобе и трусости своей, пусть
поумнеют или подохнут прежде нас!
– Аминь, да будет так!!! – рявкнул Хряк со своего места. – Эй,
тамада! Как же ты молишься, если у тебя в руке нет рога с аракой, а
под ним трех пирогов? Тебя твои родители совсем ничему не учили?
– Так я же от чистого сердца.
– От чистого сердца скажешь спасибо Парпату за то, что не дал
тебе пристрелить моего соседа.
– Спасибо тебе, Парпат, за то, что защитил этого трусливого
негодяя! Уж он-то точно не пощадит никого из нас, подвернись ему
такой случай!
– Ты это о ком, о моем соседе, что ли?
– О ком же еще, мать его! Кстати, как он там вообще оказался?
– Кто, Парпат? Просто проезжал мимо.
Снова долгое молчание, и муха жужжит. Только сон мне веки
слипает, она на лицо садится. Хряку тоже надоела эта тварь –
отрывает его от дела, требующего особого внимания, – и он прибил
муху. Подкараулил ее, стоя надо мной с кроссовкой в руке, и шлепнул,
когда та уселась мне на лоб. Все начинается с малого. Вначале
надоедливую муху шлепнул. Дальше собаку, вывшую в сторону твоих
ворот, пристрелил. А потом, глядишь, и человека убил. Я, конечно,
облаял Хряка, но не очень сердито. Так, для порядку. Он, перед тем
как в этот дом войти, на собачье дерьмо наступил.
Снова сон сморил меня. На этот раз я заснул с открытыми
глазами, чтоб Хряку не было обидно. Спать таким аномальным образом я
научился в армии. Чему только не выучишься там, чтоб скоротать время
до дембеля…
Хряк стоял у окна все в том же положении, как будто так и
родился с биноклем у глаз. Иногда меня поражало его ослиное
упрямство, причем там, где не надо. Я посмотрел на круглые настенные
часы напротив, как раз над книжным шкафом. Когда мы пришли сюда, они
вроде бы стояли. Сейчас они ходили и показывали время. Три часа уже,
если не врут. Значит, я спал не меньше пяти часов, а Хряк все это
время любовался видами на ТЭК. Мне стало стыдно.
– Слушай, Хряк, часы вначале как будто не работали, а теперь
слышишь, как они тикают?
– Я их завел, когда ты спал.
– Что ты врешь, – сказал я, прикинувшись обиженным, – я даже
глаз не сомкнул.
– Не пудри мне мозги, все знают, что ты можешь спать с открытыми
глазами. Знаешь, мне стало не по себе, когда я смотрел на твои
открытые спящие глаза. От страха я пернул тебе прямо в рожу, – и он
засмеялся.
– Ты свинья, – возмутился я и хотел в него кинуть чем-нибудь, но
под рукой ничего не оказалось, кроме тяжелой гири на полу. Я не смог
ее даже приподнять, хоть и тужился, как беременный. Хряк, видя мои
напрасные старания, только смеялся, и поспорил со мной на штоф вина,
что поднимет гантель зубами. И ведь поднял. Сильный, черт, хоть и
низкорослый. Недаром его Хряком окрестили. Вонючка. – Хрю-хрю,
свинка, – подразнил я его без особой, впрочем, злобы. Досадно,
конечно, что проспорил. Ну да ладно. В подвале этого дома вина хоть
топись.
Какая непривычная тишина. Хоть бы кто пострелял и разогнал ее.
С некоторых пор тишина пугает меня. Я зевнул и закрыл глаза. Мне
приснился сон, будто я мчался верхом на Кавказце. С бешеной
скоростью носились мы по обезлюдевшему мрачному городу. Иногда он
останавливался и, принюхиваясь к кровавому асфальту, вылизывал
красные пятна. Потом поднимал морду к черному от туч небу, откуда
пробивалась узкая полоска нестерпимо яркого солнечного света, и
жутко выл. И снова мы мчались вперед против страшного ветра,
срывающего клочьями с собаки шерсть. Вдруг Кавказец вырвался из
города и свернул на ТЭК, откуда по нам начал бить вражеский снайпер.
Вначале он не попадал, и это меня страшно радовало. Но потом
стрелявший все же всадил в меня не меньше дюжины пуль. Я проснулся
весь в холодном поту.
– Ну и сон мне приснился, – сказал я.
– Опять кошмары?
– Да, как будто меня убили.
– Как закончится война, – мечтательно сказал Хряк, – поедем мы с
тобой на море в Абхазию, к нашим братьям. Морская вода поможет тебе
смыть все твои кошмары. Да и мне не помешает поплескаться в соленой
водичке. А девушек там знаешь сколько?
– Сколько?
– Много, – вздохнул Хряк, – и все такие загорелые, ласковые.
Одна краше другой. На какую из красавиц мне покажешь, та и будет
твоей.
В голосе моего друга я уловил нотки, по которым можно было без
особого труда уговорить его свалить отсюда. Мне не нравился дом, в
котором мы находились; не нравились люди, которые жили в нем. Вся
семья, в которой было трое взрослых мужчин, способных защищать с
оружием в руках свое жилище, бежала в Орджо. Тьфу, мать вашу. Хотя
нет. На мамочку их не тьфу. Мамочка у них что надо. Пальчики
оближешь, до того сочная. Такая полненькая блондинка с зелеными
глазами и белым лицом. Я бы не отказался сорвать на ней свою
девственность. Ах, как хорошо было бы прилечь на этот диван и крепко-
крепко прижать ее пышное тело руками к себе. Но почему на скрипучем
диване, а не на пахнущей траве в кустах в лесу Чито? Да где угодно,
лишь бы дала! Хоть на чертовом колесе в парке. А на возраст насрать.
Даже если ее сын был моим одноклассником.
– Зря мы тут ошиваемся, – сказал я. – Не видать нам снайпера как
своих ушей. Это дохлое дело. Я тебе с самого начала говорил…
– Ни одной живой души на ТЭКе, – бормотал Хряк не слушая моих
слов. – Как будто они все вымерли.
– Это было бы здорово, – сказал я. – Тогда бы и война
закончилась.
– Ладно, сворачиваемся, – сказал мой друг, дюже уставший от
своих бесплодных наблюдений и моего нытья. – Там, в ящике за дверью,
я сложил банки с абрикосовым компотом, который ты так любишь, и
какого-то варенья. Не разобрал какого. Кавказца я тоже не забыл. У
них в подвале пылится куча бундесверовской помощи. Я взял для него
несколько банок с сосисками. Сам я их терпеть не могу.
Я привскочил на диване, до того испугался, когда он вспомнил о
собаке.
– Хряк, твою мать, не пугай меня, Кавказца уже нет!
– Ах да, бедняга, – сказал он грустно. – По привычке ему взял.
Ну да ничего, не пропадут. Ты ведь тоже любишь сосиски. Слушай,
давай посидим еще часок, куда нам спешить…
– Ладно, – говорю, – только не пугай меня больше.
Я снова прилег на диван и вроде начал успокаиваться, как вдруг
Хряк захихикал.
– Ты был прав, – зашептал он, брызгая слюной. – В башне кто-то
есть.
Я вскочил и с бьющимся сердцем подбежал к окну. Хряк сунул мне в
руки бинокль и, сорвав с карниза занавеску, отошел к пулемету.
Ненавижу, когда кто-то целится у меня за ухом и хочет выстрелить.
Особенно в закрытом помещении. Это подавляет меня…
– Ленты заправлены как обычно? – нечеловечьим голосом спросил
Хряк. Я кивнул:
– Да, трассирующими и бронебойно-зажигательными.
Приложив к глазам бинокль, я увидел, как в бойнице башни
ресторана «Ерцо» появился кто-то с длинной винтовкой и, слившись с
оружием в одно целое, замер. Бах, бах – послышались выстрелы.
– Кого он убил на сей раз, ублюдок? – прохрипел Хряк
прицеливаясь. Приглядевшись хорошенько, я увидел, что это был не
снайпер, а снайперша. Ее длинные прямые волосы цвета воронова крыла
свисали с бойницы.
– Хряк, твою мать, не стреляй, это же девушка! – крикнул я. –
Лучше подкрадемся к ней туда и оттрахаем ее!
Но было уже поздно. Комнату, залитую солнечным светом, взорвала
длинная пулеметная очередь, заглушившая мои немощные крики. Грохот
стрельбы слился со звоном пробитого стекла и пустым стуком об стены
и паркетный пол отстрелянных дымящихся гильз. Я вдохнул дым пороха.
Люблю этот запах. Помогает выделять адреналин. Я видел или мне
показалось, как трассирующие пули светящимся пунктиром обозначили
расстояние между стволом нашего пулемета и телом черноволосой
девушки из башни, в которое они вошли и погасли.
– Ты просто мразь, – сказал я Хряку. – Убил такую красивую
телку. Она была похожа на принцессу.
– Попался бы ты этой принцессе на мушку, – отрезал Хряк.
– Да, ты прав, – сказал я, вытирая слезу на щеке. – Как же мне
грустно…
– Да она просто красавица, – сказал Хряк, любуясь на дело рук
своих через подзорную складную трубу, которой он пользовался в
исключительных случаях. – Посмотри, как она свесилась с башни и как
красиво играет ветер ее длинными волосами, по которым можно
взобраться на башню, подобно сказочному принцу. Но она уже мертва. Я
всадил в нее не меньше сорока пуль, и никакому королевичу не оживить
ее поцелуем. Он вдруг замолчал, как будто задумался. Наверно
вспомнил Диану с дочкой. – Ей бы детей рожать да мужа любить, –
продолжал Хряк…
– Мне бы хоть какую-нибудь вообще, – вздохнул я. – Только не
мертвую, живую…
Мой друг обнял меня, как будто хотел утешить. А когда я заплакал
в его могучих объятиях, уже не стесняясь своих слез, он ласково
погладил меня по голове своей раненой рукой и сказал:
– Как ты думаешь, теперь, когда мы убили эту суку, Парпат отдаст
нам обещанный автомат с подствольником?