Покровители Грузии, неуютно покоящиеся на дне мифов, стали по
одной пускать электрические пузырьки звезд в темнеющее глазурное
небо. На краю горизонта, где от переизбытка уже нет места крови,
про запас, темной ватой висят тучи. Это земля Нико Пиросмани.
Тбилиси забыт и живет под сырой лестницей. Больно смотреть на
старый осунувшийся город. Дешевые пластические операции из ярких
реклам и нарядных бензоколонок не помогают скрыть нищету.
Да здравствует звенящий запах поля и чужой стороны!
Но вместо кахетинского многоголосья колонки в открытой машине
доносят популярную латиноамериканскую песню. В мелодию из черной
ночи веселого бразильского карнавала через пропасти столетий еле
пробиваются звуки несчастных ацтеков. Их последний бог и царь давно
уже умер от пыток на раскаленных «розах», страшно улыбнувшись
напоследок всем будущим цивилизациям.
Душно-зеленый август. В нем, недалеко от Мцхеты, расположилась
небольшая деревня. Древняя столица со специями была когда-то подана
на блюде прожорливому Сатурну. Не для веселящихся рабов и господ, а
как ориентир для кого-то там, наверху – наш большой, длинный, с
белой скатертью стол во всевозможных яствах. Мы гостим всей семьей
на даче у старинного друга моего отца. Во рту круглые сутки вкус
солнца. Вкус сухого одухотворенного вина, сладкого винограда.
Скрываю от всех, что на самом деле я гость Пиросманишвили. Он
просто не смог меня встретить.
Рядом шелест притока Куры, грязно-желтого цвета.
Изюм.
Ушло время, когда Грузия легко наливалась, как сочная гроздь,
под ржавым серпом и молотом. Но дядя Лаша непотопляем. Он остается
буржуа при всякой политике и даже при полном безвластии.
Обязательно «Волга» – ГАЗ 24, затем 31. Большая, черная, член
семьи.
Грузины любят семью, детей, родственников, застолье. Имеретины,
мохевцы, сваны, хевсуры. Трудно представить потомка Колхиды (кроме
одного художника, влюбленного в гастролирующую актрису) бобылем,
праздно сидящим в кутеже без своего дома, без жены и отпрысков.
Для своего потомства дядя Лаша делал очень много. Была
возможность работать, ощутимо трудился, не боясь увеличить папки на
столе следователя ОБХСС, доброго толстого тбилисского мента,
работавшего в облезлом кабинете при двух шумных вентиляторах.
Мегрел. Если становилось совсем худо – оставался огород, куры,
виноградник. Большие сильные предплечья, пальцы. Четырнадцатилетний
сын и шестнадцатилетняя дочь не чаяли в отце души.
– Мама… мамико… садари?
Бедный Нико тоже хотел стать коммерсантом, пытался заработать,
торгуя молоком в скудной лавочке. Не получилось у кахетинца. И не
было на самом деле этих миллионов колючих цветов.
– Эли, Эли, лама савасхвани?
По одной из улочек старого Тбилиси бегут два школьника. Один,
очень похожий на дядю Лашу в юности, пробегает прямо. Другой,
смуглый в белоснежной рубашке, без юношеской ловкости заскакивает в
деревянную подворотню перед тупиком. Он часто и отрывисто дышит. За
ними гонятся. Эти ребята опять выкрали покататься новую соседскую
Победу и разбили фары, помяли бампер. Взрослые сыновья соседа
поймают только смуглого. Ему вновь несдобровать – он будет за руку
отведен к своему родителю.
Отец мальчика – известный в Грузии писатель. Человек и
художник, чье единственное золото и богатство – слово. Оно – желтый
песок, из-за которого не раз гибли империи и династии.
Под тенью большого дерева трудно вырасти достойному растению.
Этот хлебосольный хозяин дома, сидя на фоне растущего алыми
угольками шиповника, рассказывает о своем однокласснике Звиаде. Он
переживает, что, может, именно те подзатыльники и повредили
Гамсахурдиа-младшему и без того больную голову. Встаю из-за стола,
когда начинают говорить о политике.
Иду любоваться прохладным старинным храмом. Моргаю шагами. Даже
с закрытыми глазами. В воздухе чувствовалась древняя, богатая
культура. Впрочем, на тот момент ей разве только там и оставалось
витать. Вечность умирает тяжело и медленно.
Руставели давно погас в Иерусалиме, Пиросмани сгнил в подвале,
Параджанов… Феллини снился страшный сон накануне смерти далекого
друга.
От вина церковь медленно, как в шарманке седого кинто,
вертелась перед глазами. Вокруг храма собирается множество
экзотических животных – тигры, ламы, львы, жирафы. Я не боюсь
покормить их с рук. Это звери Нико.
В одном из окошек чудесного механического инструмента появилась
молодая хозяйка дома и позвала меня. Она попросила помочь ей
зарезать курицу.
Я растерялся. Абсолютно не знаю, как надо убивать. К моему
удивлению, провожу операцию весьма профессионально. Откуда в руках
память?
На шее птицы цвета жертвенного ягненка повязал жидкую бордовую
ленту.
Белый пасхальный агнец на черном. На мрачной кровавой истории с
лентами рек.
Долго мою перепачканные глубокими венами руки.
Увидев, как я совершаю негуманный поступок, отец прервал
общение со мной почти на месяц. Он – горожанин, может употреблять
только уже разделанных, приготовленных крылатых. Люди в обыденности
своей, не обратив внимания, отведают Ангела, зажаренного в
ананасовом соке, Феникса запеченного в фольге. Как когда-то толпа
даже не обратила внимания на Художника, отжатого нищетой и
вымоченного в горьком дурмане.
У жреца-дилетанта не приняли подношение.
Наверное, папа был бы хорошим Богом. Он сразу реагировал бы на
всевозможные зверства и несправедливость. Но я, так получилось, не
дитя неба и даже не сын римского императора. А то бы быстро объявил
его… всевышним. Или отравил. Не знаю, как там у них было принято.
Кажется, что однажды кто-то забыл объявить, что этот изощренный
сатурналий окончен и завтра будет обыкновенный день. И все снова
начнет до бесконечности меняться друг с другом в иных качествах:
мысли, эпохи, поколения, правители. Придет время, и вместо отца
будет сидеть сын или должная жертва вместо справедливого палача, а
на месте нищей страны расцветет работящая Грузия. Только художник
как творец, не меняясь ни с кем в этом безудержном празднестве,
может сидеть каждый день по обе стороны стола. И часто пьяный
неразбавленным вином.
Тихая обида за седого мастера накрывает своим влажным плащом
траву и камни.
Но я вижу, что время – бессмысленный мясник, разрубивший
острыми стрелками часов его судьбу и сердце на множество частей,
навсегда забрызгало скупые клеенки наших душ красками радости,
боли, мудрости и первозданности.
Великий Нико превратился в просителя Грузии перед Отцом
небесным. Он ненавязчиво и негромко подскажет ему – в какие цвета
выкрасить следующие, более счастливые миры.
Шарманщик продолжал играть, кружа над не прощенными людьми
искрящиеся светила. Пирующие на картинах гордого Нико грустно и
тревожно смотрели на нас и на эту землю. Они немного завидуют нам,
но не хотят поменяться местами.
Синий сочный эфир заливает виноградную беседку и всю вселенную.