Пройдоха, вояжер и бродяга, не выходя из комы и моего тела,
открыл глаза. Своим обычным громким шепотом он истошно потребовал
бумаги и красок – по сути, того же хлеба и зрелищ. Импульсы
сумбурно и хаотично забегали по караванным путям мозга, по
треснутым аренам черепной коробки, где уже давно раскинулись
джунгли окрестностей Брахмапутры и в знойной полудреме зевают
краснозадые обезьяны.
Чтобы различать себя или нас, трогаю изогнутой ладонью лицо,
щетину, нос, губы. Это почти бесполезно. Я по-звериному привязан к
нему, к этому авантюристу. Он, допуская некоторую общность
интересов, не посвящая в подробности, торопливо вручает мне в руки
короткий посох с грифом, стоптанные походные сандалии, подсовывает
смету, а также прошение некой Изабелле.
Но бумага чувствует суету, смыкает частицы своей туманной
плоти, не пуская далеко в глубь. С нервозностью ищу в письменном
столе путеводную звезду и старые эскизы. На лицо затяжной
творческий кризис. На тело, на волосы. Роясь на полках, пытаюсь
отыскать у себя отблеск таланта хоть в прошлом. Всюду штиль, полный
бардак, сирены и перхоть. От безысходности я делаю из листа
кораблик. Он поплыл к краю и стал тонуть в открытом выдвижном
ящике. Спасаю его, выношу на руках. Посреди рифов и старых
набросков показался берег, горы, крыши домов и, наконец, несколько
открыток из серии «Мой Орджоникидзе» (меж двух морей был такой
город).
На одной из продолговатых фотографий обнаружен до боли родной
кинотеатр «Дружба» – невзрачная бетонно-кирпичная забота о досуге
населения. Чистое небо. Картинка дышит гладким Советским
благополучием. Искусственным, сонливым, а мне все равно – в проеме
квадратной арки здания несмело проглядываются любопытные окна нашей
квартиры. Кинотеатр стоит на возвышенности во главе округлого плана
нескольких однообразных пятиэтажных домов. Эльдорадо и территория,
занавешенная со всех сторон детством. С открытки светился вполне
естественный и счастливый без меня 1971 год (был такой год).
Спустя несколько лет, это грязного цвета культмассовое
помещение с изрезанными парусами афиш станет дарить мне сказку.
Нет, конечно, там не демонстрировались добрые видения «С тетей
Валей», где поют богатыри, не смеются принцессы, в тридесятое
царство скачут царевичи, где хромает невечное, смешное зло и без
негодяев невозможен сюжет, гармония, интрига. Далеко уже не такой
великий и никак не немой синематограф постоянно, с радостью
откликался на огромный спрос населения в красивых музыкальных
триллерах и мелодраматических мифах.
Индийские фильмы обожали все – и горожане, и сельские жители, и
прогуливающие занятия студенты, и обремененные проблемами тетушки,
и беззаботные дядечки, а также ингуши и дети. Ироничная мода на
просмотр таких фильмов у накуренной молодежи пришла многим позже.
Это – роддом моего чувства дадаизма. Не заживающая пуповина,
дешевый детский опиум.
Многочисленная ингушская аудитория питала к этому театру кино
особо теплые чувства и тоже не осталась без подарка – до сих пор их
женская эстрада отдает далекой, сверкающей Индией: интонации,
макияж, фактура платьев, скромная любовь, наивные декорации.
Обозначить на карте как трансвлияние, галлюцинацию или шутку
Вишну?
Мы, соседские пацаны, знали, как без билета возникнуть в
халявном рае. Иногда нам открывал дверь с той стороны Митхун
Чакроборти. Бывало, мы сами, поддевая палкой увесистый железный
крючок, попадали из света вначале в кромешную тьму, а потом в
совсем другой, нереальный уровень напряженности человеческих
взаимоотношений, красок, света, звуков, шорохов. Многорукие
администраторы беспомощны, кассирши дремлют в своих блеклых
затухающих неоновых пещерах. Пыш-шшш – пускаем мы торпеду в
вертлявый вражеский корабль из игровых автоматов в холле. Звонок… и
– экран, как угловатый всевидящий глаз, уже наблюдает за еще-не-до-
конца застывшими людьми.
Индийские актеры и актрисы неизменно играли людей, которые
словно родились только что – в одеждах (поэтому им часто везло), и
сразу в том же возрасте, в котором представали перед нами со своими
роковыми установками на добро, зло или пакости. И все они, усердно
играя мимикой, крайне удивлялись, при виде нравственных
предпочтений друг друга.
–Как? Это ты, Раджа?
–Папа?
Когда уже не было их смуглокожих арийских сил и эмоции
переливали через край, они начинали много петь и танцевать. Взгляд,
жест, брови, поза, цвет, звук, музыка, сливаясь в единую
субстанцию, громко стучались к нашим запертым душам.
Конечно, входите, пожалуйста. Мы видим угнетенный, бесправный
народ. Только у нас все не на своих местах, сквозняк и простуженный
Павлик Морозов.
Одно из первых разочарований жизни, это достаточно пожилая и
увесистая тетка по телевизору в очках, выходящих далеко за границы
округлого лица с двойным подбородком. Она пела знакомые песни.
Мое сердце пылает огнем.
Родители выдали меня замуж.
Почему они выбрали мне мужа?
Я молода, но должна жить со стариком.
Аааааа—Аааа—Ааааа—Ааааа!
Он стар, я совсем юна.
Месяц прошел, как я созрела для любви.
Мой муж пренебрегает мной.
Аааааа—Аааа—Ааааа—Ааааа!
Мадам, как оказалось, надрывается за весь иконостас индийских
актрис – те красавицы просто открывали рот. Какой жестокий подлог и
несправедливость!
Вообще, мной замечено множество странных и немного пугающих
совпадений. В соседском дворе, например, жил мальчик, тоже из
приближенных к тайнам «Дружбы», который однажды, после очередного
просмотра, стал очень бояться невест в белом. Позже, под гипнозом
он расскажет, что в прошлой жизни был бедным студентом из пригорода
Дели, покончившим с собой из-за несчастной любви. В Индии, как
известно, белые одежды на женщине – знак траура.
Уже будучи учащимся школы Искусств, я обнаружил потрясающую
схожесть архитектурных элементов древнеиндийских храмов с деталями
фасада и планировкой кинотеатра.
Далее – после каждого ремонта на потолке кинозала, обязательно
появлялось большое сырое пятно, и всегда оно напоминало силуэт бело-
синего слона с мощными бивнями.
А кто ответит однозначно, чем провоцировала на зикр площадь
перед кинотеатром?
Невероятно и безусловно – никто среди зрителей ни в чем не знал
сомнений. Курс верный: во все века манит к себе людей жизнь без
внутренних колебаний и вопросов. В нашем распоряжении каждый день
была возможность в полтора-два часа на преданное, исступленное
причастие к иллюзии. Безделье и отсутствие особого выбора порождали
культ. Мы, маленькие кинопоклонники, гордились ясным прочтением
линии сюжета и жизни. Главные герои демонстрировали такие же
качества, которые один в один должны вырабатывать в себе октябрята
и пионеры. Мы готовы! Драки. Масштабные индийские драки. Тув! Тув!
Бах! Получи! Хлюп – ступнями через подошвы чувствуется, что кто-то
уронил на деревянный пол мороженное. Бах! Наши!
Пробуем повторить на улице удар двумя ногами – бесполезно.
Помимо кулачных боев во имя любви и справедливости животики
индианок. Пялюсь на них, выклеивая затем девственными сексуальными
фантазиями свои детские сны. Мне и теперь претит западный эталон
красоты, где нет места маленьким загорелым животикам. На задворках
кинотеатра до сих пор сохранился нацарапанный на стене телефон Зиты
и Гиты. Только теперь номера шестизначные и к тройке надо добавлять
пятерку.
Все, кто, затаив дыхание, сидели в зале, переживали за героиню,
болели за героя, отождествляли себя только с ними. Они были
немногочисленны, сильны и благородны. Но вне сеанса их энергии не
хватало на всех нас. Духи злых персонажей словно разбредались по
округе, играя судьбами людей. Наверное, поэтому некоторым не
составляло труда, перестав прятать свои пороки в темноте кинозала и
в блестящих грезах, выбраться после на улицу и тут же покалечить
чью-то душу или еще лучше – вынуть нож. Широкий экран, полный
индийских сладостей, вызывал у них приступы булемии с последующими
результатами. Очищаясь, кто как мог, они видели, что реальная жизнь
без подтекста намного хуже, скучнее, горше. Она раздражала и
дешевела во всех своих проявлениях.
Атмосфера вокруг кинотеатра – отдельная галактика. По ее
млечному пути, состоящему большей частью из различных луж и пустых
кошельков, не спеша блуждали верховные визири нищеты – крикливые
ромале, темные личности, слишком затейливые, бесшабашные школьники,
секты гопников, бомжи. Здесь своя флора, фауна, аборигены,
микрокосмос.
«Жизнь после «Дружбы» – возможна, но не безопасна!» – объявляет
лектор и быстрым, осмотрительным шагом старается пройти мимо.
Там, особенно с наступлением темноты, было все – пламенная
любовь, суровая поножовщина, тантрический пролетарский секс,
мертвые выкидыши, грабежи и насилие, крики о помощи и диогеновский
смех, армии испражняющихся торговок с базара, не по-булгаковски
отрезанные головы, цыганенок-гомосексуалист, валяющиеся пьяные,
обворовывающие их милиционеры и море драк с периферийными ингушами.
Довольно загадочный по происхождению народ, но преимущественно
– сильные, цельные люди. Было ощущение, что их не любил никто, и
они в свою очередь презирали всех. Конфликты с ними вели в основном
осетины, поскольку другие не так часто могли что-то
противопоставить вайнахам в дерзости. У них всегда находилась общая
тема для разговора – это длится всего лишь пару сотен лет.
– Век Кали-Юга! – в полуреверансе разводя руками, заметит
интеллигентствующая жертва Блаватской.
Шестиклассником, отдыхая в общесоюзном пионерлагере, с
удивлением обнаружил, что все дети, от Бреста до Таймыра, знают в
подробностях о нашем 81-ом: чуть ли ни кто во что был одет и номер
подожженного на рынке запорожца. Вы тоже его помните?
Кашмир и кошмар, но хорошо, что в школу идти не надо.
Голоса зарубежных держав, неустанно атакующие наши
радиоприемники, торопились рассказать все как есть в строгом
шипении КГБ. Никогда, кстати говоря, не приходилось слушать на
русском голос Индии. То есть она нам как бы нужна, близка, понятна,
а мы ей, получается, нет. Обидно.
Почти все осетины уважали Советскую власть, почитали Сталина и
армию. Ингуши же, наоборот, сплошь были антисоветчиками, по
понятным причинам социалистическими идеями не увлекались и могли
дать гостеприимный прием любому дезертиру. Я испытал практически
шок, когда мой старший друг и товарищ по занятию боксом Шамиль,
только что демобилизованный из ВДВ, брезгливо уклонился от
вывешенного ко Дню Победы красного флага. «Когда пойдешь в армию, –
сказал он, видя мой ошалевший взгляд, – ты будешь целовать эту
красную тряпку. А я на присяге только тронул губами свой палец!»
Мало что из этого я понял, но у Шамиля на правой руке не хватало
одной фаланги, и мне, читающему в то время «Сорочинскую ярмарку»,
казалось, что ночью красное полотнище догонит Шамиля и что-нибудь
нехорошее с ним все же сделает. Шамиль погиб при неясных
обстоятельствах в первый день осетино-ингушского конфликта. А я
прочел еще много книг.
На Кавказе в старину был обычай выяснять отношения в кровавом
поединке с завязанными глазами. Кому-то захотелось возродить
жутковатую дуэль, но теперь уже дуэль нескольких тысяч участников
по обе стороны, закрыв глаза правде и устроив тесное поле битвы
прямо среди детей и женщин.
С тех пор я верю во все, кроме человеческого разума, по крайней
мере, коллективного. Но я точно знаю, что у нас не должно быть
кинотеатров, которые можно было бы посещать одним и нельзя другим
из-за их национальной принадлежности. Часто в теплой застольной
беседе наблюдаю, что если спросить у любого осетина, то каждый,
пусть нехотя, найдет у себя в запасе ингуша, которого бы он уважал
или согласен был иметь с ним общее дело. Потом тише, оглядываясь по
сторонам и зашторивая окна, добавит, что в делах они – здесь еще
тише – порядочнее, чем некоторые из соплеменников. Проведя такой
своеобразный кулуарный опрос, можно убедится, что число «хороших»
ингушей парадоксально превысит их реальное количество. Тот же самый
результат, уверен, можно получить и по другую сторону.
Вывод простой – если и собираться толпой, так только затем,
чтобы молча смотреть кино. Это же и будет ВЫХОД, маленькая вывеска,
установленная над дверьми кинозала, горящая тусклым огоньком,
перепачканная бесчисленными побелками и служащая последним
пристанищем мошкаре.
Я назову свой фрегат Святая Инаковость.
–Не одевай под вечер джинсы, не ходи через кинотеатр, –
наказывала мама моей сестре, – разденут! Не помогут ни соседи, ни
милиция, ни дружки, ни дружинники!
Мама знает, что говорит, наш папа тогда раз в месяц дежурил в
составе дружины по месту жительства. А я проигрывал в школе все его
значки.
Днем в округе и в самом кинотеатре было относительно безвредно,
разве что с расспросами могли прервать сеанс андроповские
опричники. Между тем, и в это время не все парни решались провожать
своих девушек в окрестностях «Дружбы» даже засветло.
А название красивое и абстрактно статичное. «Дружба». С кем?
Кого? То есть, где-то у кого-то она есть. Так? Не
«расположенность», не «доверие», а именно «дружба»! Ее нельзя
«почувствовать», неправильно будет ее «проявлять», «показывать«,
хоть и еноту понятно, с чего она начинается и где заканчивается. Но
самым трудным окажется понять то, что происходит посередине.
Не нужен во лбу третий глаз, чтобы увидеть, что район
кинотеатра был показательным в том, что касается отношений
нескольких культур или даже цивилизаций. Да, я имею в виду –
Индию. Она манила всех, была неоткрыта, неразгаданна, ни кем не
покорена, хоть бедна и не воинственна. Ее бухты, пристани и порты,
включая Бомбей, Калькутту и Мадрас, распростерты для всех, и к нам
во двор не забредали разве что слоны.
Там же, у кинотеатра, нередко встречался странный человек в
черной, вечно запыленной шляпе и в уже вышедших из моды коричневых
брюках клеш. Под глазом у него часто переливалась монограмма, по
которой индийский музыкант мог бы сыграть мелодию, воспевающую
героизм рядового шудра. В частых единоборствах с собственной тенью
он самозабвенно и громко озвучивал свои удары, причмокивая губами и
демонстрируя знание гневных мудр. Он был связующим звеном между
реальностью и измерением «Танцора диско». Потом этот человек куда-
то исчез, струны на гитаре лопнули, и кинотеатр закрыли. Мы
остались один на один с этим миром.
По-прежнему, но все реже и уже не воруя детей, кочуют по округе
цыгане, как актеры массовок, оставшиеся без ролей. А я проплываю
далеко от индийской киномании, открывая, как Колумб, совсем другие
культуры и народы, осознавая, что за подобные путешествия моим
именем не назовут кинотеатр.
Во время своих экспедиций я не раз замечал, что растянутость
фатальных сцены, в которых долго умирают индусы, надлежащие
устранению, на деле оказывалась неприятной жизненной правдой.
Проверял пару раз, когда меня забивали какие-то энергичные
конкистадоры в том же районе, районе дарившего радость кинотеатра.
Тогда очень хотелось потерять сознание. Чтобы свет выключился, как
в зале, и – все. Но кровь и мозг так накачаны адреналином, что
заставляют прочувствовать все текущие нюансы и увидеть все
мельчайшие подробности, начиная с обязательного журнала из
предварительных угроз. У моих радетелей, по правилам жанра, лица
всегда подсвечены снизу зелененьким осветителем.
Сейчас все, конечно, гораздо спокойнее. Нет очередей в темном,
заплеванном кассовом зале, нет синих билетов и маргинальных афиш.
Кинотеатр, унесенный смерчем перемен, перевоплотился в валютно-
кофейный бизнес-центр. Большого слона на потолке спрятали за гипсо-
картон, а вокруг созданы новые декорации, готовые уверенно жить без
нас.
Теперь, видя кришнаитов, мне кажется, что эти ребята, как
некогда преданные жены покойного раджи, положили свои души на
погребальный костер той экранной доброты и чудесного наива.
Перерождаясь после обряда антихотры, они в ностальгии своей
пламенно подхватили сказочную индийскую эстафету. Их бледные
головы, оторванные эмиссарами с добрющими глазами, могут показать
фокус, достойный бродячих бенгальских факиров – как из любого
абсурда вывести нужную золотую логическую цепочку.
Вы спросите их, для чего, например, Христофор оказался в
Америке? Нет, не для будущей «Дружбы». Они ответят, что его паруса
вел Кришна-Мурти, чтобы, спустя тройку сотен лет, создать там
мощную гостеприимную общину. Харе, харе – мир это большой темный
кинозал, в котором люди не видят и не слышат, какой идет фильм.
Харе, харе – ключи от входа и напечатанные билеты только у
посвященных, а кинооператор – предвечный Кришна. И он, кстати, уже
надел фиолетовый халат, нарукавники и нажал на кнопку своей
синюшной рукой. Бубенчик так сладко – дзинььь…
Иногда все же хочется легонько так хлопнуть по шее этому Сереже
или Аслану, зовущими себя сейчас Прапхупадой или как-то вроде
этого, чтобы вернулись поскорее домой, к родителям. Но не могу, я
же воспитан на добрых, справедливых индийских фильмах. Мне, во-
первых, перед Шивой неудобно и, во-вторых, есть на самом деле еще
более неприятные организации, где нуждаются в подобных неофитах, в
их доверчивых пластилиновых умах.
Да и потом, скажет какой-нибудь ср…ый психолог, так, между
делом, что я такой агрессивный, поскольку не реализовался как
человек, не состоялся как художник, сочтет меня графоманом с
тяжелым детством и просто желчным типом с раздвоением личности,
неспособным ценить и понимать настоящую «дружбу». Поэтому пусть мои
мысли и рукописная память, учитывая интересы наследников, будут
похожи на тихие закатные воды Ганга, по которым тоскует на чужбине
индус. На реку, окунувшись в которую, одному можно очисть душу,
другому заразиться неизлечимой лихорадкой, а третьему – будет даже
противно подойти к его мутным волнам, по которым против течения,
прямо из Терека чудесным образом плывет мой своевольный бумажный
кораблик.